Николай Балашов - Сергей Фудель
«Конечно, не догматы сами по себе, а именно страсти, холод гордого сердца, обмирщение привели в свое время к разделению, и теперь они же, как черные стражи, стоят на пути соединения». Путь этот лежит чрез покаяние. Но и Восток, и Запад боятся признать свои исторические грехи. «Лучше сгореть в горящем доме, чем признать, что он горит: “Ведь так можно потерять престиж”, тот самый, который уже давно потерян в веках.<… >Как соединиться тем, кто еще не проливал горьких слез о безумном раздоре? И как сделаться здоровыми тем, кто и не считает себя больными?»
Для католического Запада главным препятствием к единству виделся Сергею Фуделю догмат папской непогрешимости, «хотя бы и только вероучительной». Но, посвятив несколько строк его критике, автор продолжает: «Не знаю, нужно ли говорить даже о такой очевидности? Не лучше ли в молчании и в скорби простирать руки свои в ежедневном молении Церкви “о соединении всех”?» Встречавший в своем невольном странствии и православных, и католиков, и лютеран, вчерашний узник уверен: «То, что нас соединяет, несравненно больше того, что разъединяет, и в эти часы истории мы должны думать не о повторении все тех же обвинений», а о том, что, «может быть, любовь и страх Божий вразумят нас о путях созидания и соединения, которому явно наступили сроки»[341].
Дверь в святую Церковь, в Царство Божие на земле для каждого человека открывается таинством покаяния. Оно не сообщает людям нравственной непогрешимости. Но святость не есть непогрешимость: «И святые имеют долги перед Богом. Кто, кроме Бога, не должен любви?»[342] Вся земная Церковь еще только стремится к совершенству Церкви Небесной. Однако и апостолы, и святые отцы последующих веков святыми называли не тех, кто уже достиг совершенства, но всех стремящихся к нему в подвиге. Подвиг любви и благодать, сообщаемая в таинствах, совершают чудо: «Из брения сотворяется святость — нетленная частица великого церковного тела»[343]. И признак святости, присущий Вселенской Церкви, присутствует в каждом из ее верных — в той или иной степени, определяемой мерою воцерковления человека, преображения его в храм Божий.
В великом и долгом подвиге жизни идет внутри человека «борьба за нетление. Но если есть эта борьба, значит, внутри человека уже есть церковь и еще есть тьма»[344]. Свет Божий в человеческом сердце не будет поглощен тьмою, он, несмотря на «еще греховность», зовет к борьбе и достижению совершенства. Лишь нераскаянность греха по сокровенному суду Божию отлучает грешника от Церкви, созидаемой из святых воздыханий грешных душ, непрестанно очищаемых покаянием.
Этот «святой остаток», сосуществующий рядом с «темным двойником», не иссякнет до дня Страшного суда. «Как бы много ни было плевел, пшеница будет расти до дня жатвы». И в предвидимый Фуделем «самый глухой и темный час», час предрассветный, когда замкнется круг земной истории Церкви, «последние христиане вместят в себе все, что было в великой Церкви Христовой».
Тетрадь завершается ярким образом, который, можно думать, не раз вставал пред мысленным взором ее автора во времена томительного одиночества и скорби от сгущающейся тьмы: «Среди толпы распинателей на Голгофе только несколько человек составляли Церковь верных: Богоматерь, апостол Церкви Иоанн и две мироносицы. Такою и является, такою и познается Церковь во все времена истории — много ли святых будет в ее лоне или мало. Ибо она есть Церковь стояния у Креста.<… >И в этом стоянии ее — и непобедимость, и великий покой». И еще, чуть ниже: «Нет иных врат в Церковь, кроме как через личный крест»[345].
Быть может, именно в пору работы над «Церковью верных» Сергей Фудель окончательно осознал призвание к духовному писательству как главному делу оставшейся жизни, как церковному служению. И если первоначально он рассматривал новую тетрадку в качестве второго приложения к составленной им святоотеческой антологии, все еще стараясь укрыться за подчеркнуто непритязательной ролью «переписчика Отцов», то вскоре, по совету епископа Афанасия, признал свою новую работу самостоятельным произведением.
Переписчик Отцов вырос в их продолжателя, собеседник святых стал свидетелем святости. Он обрел главную тему своего творчества: это Церковь как святыня Божия в людях, которую можно искать и надо найти на «земле живых» (Пс. 114, 9), а не в трактатах и формулах школьного богословия.
Небольшая по объему статья «Свет Церкви», скорее всего, была написана вскоре после «Церкви верных» — как вариант раздумий Фуделя на ту же тему, предназначенный, в силу краткости, для более широкого распространения. Здесь еще сильнее звучит тревога о «внутренней тьме», которая, внешне не отделяясь от Церкви и как бы ее не отрицая, изнутри растлевает церковное тело. Отрыв вероучения от жизни, создание призрачной, лишь словесной веры, не идущей путем подвига любви, куда страшней внешних гонений или искажений догматов веры, приводящих к явному отделению от Церкви.
В эпоху духовного упадка, когда «темный аспект Церкви все больше расширяет свою мертвую область внутри общей церковной ограды»[346], Сергей Фудель зовет себя и своих читателей к подвигу, к «личной Голгофе, через которую человек ведет борьбу с темнотой внутри себя, а тем самым и внутри Церкви»[347]. Любое, казалось бы, частное и никем не замеченное зло усугубляет церковную болезнь. Напротив, всякий, кто участвует в сораспятии и совоскресении Христу, пусть «в малейшую меру своих малых сил», участвует и в великом деле Христовом в мире, где через бесчисленные голгофы людей, их жертвенную веру и любовь, должно загореться вселенское Воскресение.
Носителям света, вверенного Церкви, не должно смущаться ни своей человеческой немощью, ни тьмою истории, ни даже все увеличивающейся «темнотой церковной действительности». «Сколько бы истинных христиан не осталось к концу времен, святая Вселенская Церковь и тогда будет озаряться светом Пятидесятницы. И может быть, самый победоносный, самый яркий свет Церкви будет именно тогда, когда, по Евангелию, будет так трудно “найти веру на земле”»[348].
Трагический опыт церковной жизни в советской России диктовал отношение к истории, прямо противоположное тому, что Фудель называл «римскими мечтаниями» о благополучной культурно — исторической миссии христианства, о его победе в истории. Еще большее сопротивление вызывал в душе русского писателя бравурный оптимизм протестантского экуменического движения. Дорогая для самого Сергея Фуделя идея все- христианского единства достижима, по его глубокому убеждению, только путем подвига покаяния и любви, а не посредством гуманитарно — моральной кооперации, предлагающей лишь «призрак единства». Этой теме посвящены написанная в феврале 1961 года небольшая работа «Соборность Церкви и экуменизм» и во многом дополняющая ее, но появившаяся года три спустя статья «Священное Предание».
В эпоху, когда «христианский пласт снимается с земли истории», Фудель считает бесплодным соучастие Церкви во вне- церковном по сути движении к единству. Что же касается свидетельства миру о преображающей силе Церкви, то оно может быть победоносным лишь тогда, когда достигается святой жизнью, а не участием в конференциях: «Великая радость будет у ангелов Божиих, если и у нас, и у сторонников экуменизма начнется не сотрудничество, а со — покаяние».[349]
Прошло всего несколько месяцев после написания этих слов, и Русская Церковь все же вступила во Всемирный Совет Церквей. Десятилетия спустя опыт участия в экуменическом движении будет заново осмыслен уже свободной Церковью в России. Результаты этого раздумья окажутся во многом близкими к тому, о чем сорок лет назад писал одинокий мыслитель в У смани.
История создания книги «Наследство Достоевского»
Примерно в то же время, зимой 1960/61 годов, Сергей Фудель принимается за совершенно новый для него литературный труд, уже не вытекающий из переписывания святых отцов. Начатая в Усмани, а завершенная уже после переезда в Покров книга «Наследство Достоевского» открывает для автора иную сферу творчества, связанную с духовным осмыслением столь дорогого для него наследия русской культуры. Раскрыть ее христианское содержание кругу малоцерковных, а то и неверующих младших современников, показать им духовные истоки всего того, что Фуделю виделось в ней подлинно ценным, — таково было внутреннее побуждение Сергея Иосифовича. А заодно, может быть, и подтвердить еще раз самому себе выросшее из внутреннего спора с Дурылиным убеждение, что можно держать Пушкина и Макария Великого на одной полке, если уметь различать подлинно великое в одном и другом.
