Жан Кокто - Эссеистика
Так что глупо было бы ждать от молодежи благодарности и гордиться тем, что она ищет у нас поддержки. Она любит нас постольку, поскольку учится на наших недостатках, она находит себе оправдание, наблюдая наши слабости; и мы, усталые, оказываемся в ее власти. Нам следует извлекать выгоду из этого временного союза и использовать молодежь так же, как она использует нас. Наши творения для нее вроде тапочек. Она точит о них зубки.
Нелепо глядеть на молодежь как на миф и как на единое целое. Нелепо также бояться ее, отгораживаться от нее столом, захлопывать дверь у нее перед носом и спасаться бегством при ее приближении.
Разумеется, молодежь любит творить мифы. Разумеется, она бесцеремонна. Разумеется, транжирит наше время. Ну и что?
Естественно, она плетет вокруг нас сети лжи. Естественно, обращаясь к нам лицом, она надевает маску. Естественно, за глаза ругает нас на чем свет стоит, а если сбивается с пути, то мы же оказываемся виноваты.
Но мы должны все терпеть по одной простой причине: молодежь усмиряет нашу тревогу своей непричастностью к политике и тем, что владеет секретом горения.
Многие молодые люди по прошествии времени признавались, что явились ко мне на спор или прочли мое имя в афише, или же просто решили насолить родителям.
Их молчание приводило меня в замешательство. Я наполнял его сотнями невысказанных слов. В действительности оно объяснялось страхом сморозить какую-нибудь глупость.
И тем не менее всякий раз я попадал в ту же ловушку. А все потому, что в присутствии молодежи мы робеем, она кажется нам загадочной. В этом сила ее молчания. Мы наполняем его тем, чем богаты сами. Молодежь быстро это сознает и начинает играть вложенным в ее руки оружием. Молчание становится правилом. Она упражняется в сбивании с толку.
Этого надо остерегаться. Когда молодежь уходит, наступает мертвая тишина, она проникает в нас, опустошает. Оставшаяся в одиночестве жертва видит в этой тишине приговор тому, что она делает. Она взвешивает приговор. Находит его правомочным. Проникается к себе отвращением. Впадает в столбняк. И, разинув клюв, падает с дерева.
Я наблюдаю, как художники, с которыми приключилась такая история, теряют почву под ногами и уже не в состоянии ни вновь обрести себя, ни обойтись без своих палачей.
Я изумляюсь порой одиночеству наших юных монстров. Покинув нас, они отправляются бродить по улицам. Они сетуют, что среди сверстников и поговорить-то не с кем. Некоторые приезжают из-за города. Но не признаются в этом. Они задерживаются у нас. Опаздывают на поезд. Мы провожаем их до дверей, не догадываясь, что происходит, а они не могут ни снять номер в гостинице, ни вернуться домой. Тогда они начинают так странно себя вести, что я порой пугаюсь, уж не собираются ли они пойти топиться. Что же делать? Они ведь молчат. Как вытащить их из ямы, которую они сами себе вырыли, предотвратить падение, к которому подталкивает нас их чудовищная инертность.
Правда, они знают, что не все двери для них закрыты, что я угадаю их тревоги; что я выслушаю их и буду говорить сам, если они станут молчать; что надаю им всяких советов. Словом, это всегда оказывается вечер, вырванный из пустоты, в которой они себя ищут. Для них это наихудший момент между детством и юностью. Об этом я уже говорил.
Вспомним нашу собственную драму. Моя произошла довольно поздно и была не из веселых. Мне достались крапленые игральные кости. Я гордо выступал на игральном поле, передвигал фишку с клеточки на клеточку. Потом меня отбросило к началу, и меня тащили на буксире.
Встречи, которые могли бы произойти, но не произошли, должно быть, помогли нам не растерять то, что мы имели. Возможно, для молодежи мы сами теперь являемся такими встречами.
Увы, невозможно ответить на все призывы, принять всех, кто мечется в отчаянье. Тогда нам пришлось бы возглавить Клуб самоубийц. Берегитесь цепляющихся за нас утопленников, они грозят утопить и нас.
Если мы ответим на призыв, то снова получим письмо, требующее ответа, и так до бесконечности. Чтобы пресечь, надо напустить на себя высокомерный вид. Лучше уж вовсе не отвечать, а если открываешь дверь, то исключительно тому, кто отмечен знаком.
Это нешуточная опасность.
Почему учащаяся молодежь не выполняет свои долг и в чем этот долг состоит? Сейчас объясню. Она должна была бы составить армию искателей великих интеллектуальных приключений. Но ей это и в голову не приходит. Ее ослепляет конформизм. Она ничего не видит за своим насмешливым, поверхностным анархизмом, не ставящим никаких целей, — она без колебаний противопоставляет его самым благородным начинаниям. Ее невежество, которым она бравирует, потому что считает себя вне критики, ее страсть к бузотерству (именно так она выражается) обращает ее против себя же, но она этого даже не замечает. Глумясь над отвагой, она глумится над собой и принимает сторону собственного семейства, вердикты которого презирает.
Кроме того, она презирает прошлое. В произведениях классиков она видит одни лишь каверзы, занудство и дополнительные задания. Никому из молодых в голову не придет смахнуть пыль со старых томов и там, внутри, открыть живое. Вот бы они удивились, обнаружив (кроме прочего), что под пеленой привычного у Расина таится пугающая напряженность. Тогда бы они бросили гурьбой ходить в театр и хихикать на его трагедиях: они бы ополчились на актеров, которые делают его таким обтекаемым. Но происходит обратное. Какой нибудь посредственный актеришка может заставить молодежь забыть о смешках и аплодировать своим промахам.
Вот она эта молодежь, глухая и слепая к тому, что происходило, происходит и будет происходить. Что ей остается? Сумбур. Зияющая пустота, которую она пытается заполнить, организуя студенческие цепочки, размахивая транспарантами и скандируя во весь голос. Когда надо сражаться, мы оказываемся одни. Нам не хватает ударных сил. Хуже того: порой они обращаются против нас.
Аббат Морель{119} рассказал мне, как читал в Сорбонне лекцию о Пикассо. Он показывал слайды с его работами. Студенты, заполнившие амфитеатр, хихикали, топали ногами и улюлюкали. Аббат без перехода стал показывать шедевры романской скульптуры. Студенты решили, что это тоже Пикассо. И продолжали улюлюкать, топать и хихикать. Аббат только того и ждал: он ткнул их носом в ошибку. Молодежь, сама до страсти любящая мистифицировать и считающая это исключительной прерогативой артистов, пришла в восторг и разразилась аплодисментами.
Среди этих молодых людей не нашлось никого, кто был бы способен выступить против Пикассо, обратить против него новое оружие, противопоставить ему еще большую остроту, обойти аббата Мореля, развернуться и ударить в лоб.
Спешу сказать, что не в моей компетенции судить, насколько тот или иной факультет способен нам помочь. Полагаю, что факультет естественных наук ориентирован на решение определенных задач и точные исследования скорее, нежели филологический. Там больше исследователей, чем педагогов. Я полагаю также, что виноваты в этом преподаватели и оправдывает их лишь то обстоятельство, что, желая пробудить разум своих подопечных, они наталкиваются на их лень и нежелание сойти с проторенной колеи.
Кроме того, я констатирую — прекрасно сознавая, что политика играет теперь наиглавнейшую роль, — до чего учащаяся молодежь реагирует редко и вяло.
Я не требую ничего невозможного. Речь вовсе не идет о каком-нибудь серьезном исследовании за рамками программы или о понимании глубинных тонкостей политики, от которой мы и сами далеки. Я хочу от учащихся спонтанной тяги к тому, что выходит за пределы обыденного, а еще, чтобы они задумались над словами Жака Ривьера{120}: «Есть время смеяться над другими и время, когда смеются над вами».
Месье Бержере{121} вел себя как мудрец, когда долго держал в ладонях руку месье Ру{122}, только что закончившего чтение своей символистской поэмы. Он боялся осквернить неведомую красоту.
Но не этой парламентской осторожности я хочу от учащихся. Я хотел бы, чтобы они были неосторожны и приходили в восторг от того, что их поражает. Я знаю преподавателей моложе, чем они.
Когда-то давно, выступая в Коллеж де Франс, я первым делом отправился к декану. Пока я поднимался по лестнице, меня одолевали воспоминания о многочисленных выговорах которые мне довелось выслушать. Но декан оказался стариком, очаровательным и необыкновенно юным. «Не доверяйтесь нашим студентам, — сказал он. — Они записывают только даты и предпочитают, чтобы их не трогали».
Я растолкал их. Хороший метод. Если они что и помнят, то только встряску. Эта встряска на некоторое время выбивает их из колеи.
Обобщу. Я не настолько выжил из ума, чтобы полагать, будто орда студентов может каким-то чудом познать то, чему и научить нельзя. Я бы только хотел, чтобы они не подрезали свои усики-антенны подобно тому, как с гордостью срезают первые волоски на подбородке. Эти усики пригодятся им, чтобы ловить сокрушительные волны, излучаемые красотой. Хоть как нибудь, с грехом пополам.
