Дмитрий Пучков - Война на уничтожение. Что готовил Третий Рейх для России
С другой стороны, стан борцов с рейхом охватило воодушевление. Будущий американский астронавт Дональд Слейтон, который в то время был военным пилотом и готовился к отправке на итальянский театр военных действий, вспоминал: «Когда гитлеровцы капитулировали, ликованию нашему не было предела. Все понимали, что это поворот в войне, это начало конца фашизма»[282]. Французский писатель Морис Дрюон, боец Сопротивления и соавтор его гимна, рассказывал: «Как многие французы, я каждый день следил по карте за военными действиями в России, отмечал флажками освобождённые города: Орёл, Курск, Сталинград! Это была огромная радость для нас»[283]. Другой выдающийся французский писатель Жан-Ришар Блок, находившийся в эмиграции в Москве, ободрял по радио соотечественников: «Слушайте, парижане! Первые три дивизии, которые вторглись в Париж в июне 1940 года, три дивизии, которые по приглашению французского генерала Денца осквернили нашу столицу, этих трёх дивизий – сотой, сто тринадцатой и двести девяносто пятой – не существует больше! Они уничтожены под Сталинградом: русские отомстили за Париж. Русские мстят за Францию»[284].
В феврале 1943 года Гитлер и его окружение отчётливо почувствовали, что «раса господ» может проиграть. Эта страшное осознание заставило лидеров рейха многое пересмотреть в своей политике. Фюрер и Геббельс выдвинули лозунг «тотальной войны»[285]. В Германии был введён жесточайший контроль за рабочим временем, снята бронь с нескольких категорий граждан, заморожено всё невоенное строительство.
Были запрещены спортивные соревнования, закрыты глянцевые журналы и модные магазины, в меню ресторанов остались только блюда полевой кухни, что символизировало единство немецкой армии и народа. Министр пропаганды собирался даже запретить женщинам завивать волосы, но до этого дело не дошло. Изменилась и национальная политика на оккупированных территориях. Теперь, когда инициатива ускользала из рук вермахта, цена лояльности гражданского населения СССР, о которой раньше думали мало, существенно возросла. Только в это время мы фиксируем ряд половинчатых мер, призванных привить войскам на Востоке более-менее уважительное отношение к аборигенам. Одной из них стало издание новых правил пропаганды от 20 февраля 1943 года, которые призывали разделять большевиков и русский народ. Другой – появление пресловутых «заповедей немецкого солдата».
Второй принципиальный момент в том, что Марк Солонин умалчивает, чем закончилось это тактическое начинание оккупационных войск. А оно, бесспорно, провалилось. Во-первых, к 1943 году немцы на оккупированной территории составили себе такую репутацию, что даже часть населения, которая была настроена антисоветски или приспособленчески, в основной массе от них отвернулась. Во-вторых, памятки и политические брошюры не могли конкурировать с жёсткими приказами верховного командования, нацеленными на устрашение гражданских лиц в борьбе с партизанами (например, с «Приказом о бандах» от 16 декабря 1942 года). Английский бригадный генерал Чарльз Диксон и доктор Отто Гейльбрунн, последовательные противники коммунизма, писали о «заповедях» в своей капитальной монографии: «Эти инструкции были изданы слишком поздно, чтобы смягчить последствия гитлеровской политики террора». Во всяком случае какой смысл было вермахту «быть справедливым» по отношению к русским, когда руководители СД доносили, что «в соответствии с указаниями фюрера они выполняют свои задачи со всей безжалостностью, особенно в тех районах, где действуют партизаны и где рекомендуется поступать чрезмерно строго»[286]. Остановить маховик колониального насилия было уже невозможно.
Итак, нацистская пропаганда отлично постаралась, чтобы покорители восточных земель глядели на коренное население как на людей второго сорта, рабов и ничтожеств. Полагать, что эта прочистка мозгов никак не повлияла на многочисленные преступления, совершённые нацистами в СССР, крайне наивно. Совершенно справедливо замечание известного английского историка Алана Кларка: «Не требуется дара психиатрического анализа, чтобы увидеть, что подобное отношение было задумано для того, чтобы дать полную волю эксплуатации и жестокому обращению с “недочеловеками”»[287]. Но расистско-господская пропаганда, как, собственно, и всё военное планирование немцев, превосходно работала лишь в формате блицкрига. В условиях затянувшейся войны ей уже не удавалось держать массовое сознание под тотальным контролем.
Сначала прозрение наступало у единиц. Рядовой Роланд Кимиг вспоминал: «Всех нас уверяли, что русские – неполноценные, большевики, недочеловеки и что с ними необходимо бороться. Но, увидев уже первых военнопленных, мы поняли, что никакие это не недочеловеки. Отправив их в тыл и используя в качестве подручных, мы убедились, что это совершенно нормальные люди»[288].
Сомнения в начале войны охватили и полковника Луитпольда Штейдле, о чём он вспоминал потом в мемуарах. «После отражения одной из атак противника я оказался ночью в полуразрушенной деревенской школе. Из груды валявшихся книг я наугад вытащил одну. Здесь раньше была библиотека, которую варварски уничтожили. Это были стихотворения Гейне на немецком языке»[289]. Находка смутила офицера – слишком уж она не вязалась с образами дикарей, навязанными пропагандой. Впрочем, будь Штейдле более подкован в национал-социалистическом духе, он легко нашёл бы объяснение этому факту: ведь великий немецкий поэт был евреем.
В такой же шок врачей вермахта повергла встреча с пятиклассницей Зоей Васильевой, которая хорошо успевала по всем предметам и много знала: «Когда они узнали, что я училась ещё и в балетной школе, не поверили. Тут же, в кузове, показала им своего “цыплёнка”. А учила ли я иностранный язык? В пятом классе мы уже начали учить французский язык, всё это ещё свежо в памяти. Немка что-то спросила у меня по-французски, я ей ответила. Они были поражены, что подобрали в деревне девочку, которая закончила пять классов, училась в балетной школе и даже её учили французскому языку. Надо было видеть их лица! Я не могу сейчас даже вспомнить то своё состояние. Осталось чувство оскорбления. От их глаз, от их слов… От их недоверия и удивления… А это были, как я поняла, медики, образованные люди. Им внушили, что мы дикари… Недочеловеки…»[290]
Разрушению репутации дикарей способствовал сам ход боевых действий. Офицеры и солдаты Красной армии демонстрировали именно то, чего фюрер настойчиво требовал от своих собственных солдат, – фанатичную стойкость и презрение к смерти. Узнав о том, что после поражения в Сталинграде фельдмаршал Паулюс отказался застрелиться и сдался в плен большевикам, Гитлер пришёл в неописуемую ярость. Этот образец «презренного малодушия» не вязался с немецкими представлениями о нордической чести. Зато с ними вязались многочисленные акты самопожертвования со стороны бойцов противника. Сначала их пытались объяснить угрозами комиссаров, потом тупостью русской массы. Но в реальной боевой обстановке всё воспринималось совершенно иначе. Так, историки Найцель и Вельцер, изучавшие диалоги немецких военнопленных, зафиксировали очень уважительное отношение германцев к бойцам Красной армии во второй половине войны: «Это люди неслыханной твёрдости сердца и тел, они дерутся до последнего, эти русские, настолько фантастически, что в это не поверит ни один человек. Это просто страшно – как сражаются русские!»[291] Практически то же отметил в мемуарах Генрих Метельман, канонир 222-й танковой дивизии вермахта: «Русские зарекомендовали себя умелыми, выносливыми и бесстрашными солдатами, разбивая в пух и прах наши былые предрассудки о расовом превосходстве»[292].
Особенное брожение умов среди немцев началось, когда в Германию стали поступать эшелоны с остарбайтерами. Об этом буквально вопиют внутренние секретные доклады СД, которые зафиксировали недоумение германских обывателей при столкновении с реальными русскими в 1942–1943 годах.
Об ожиданиях немецкого гражданского населения в них говорится так:
«Подавляющее большинство немецкого народа… представляло себе советских людей как обречённую, полуголодную отупевшую массу»[293].
В другом документе отмечается, что «восточных людей в целом рассматривали как неполноценных в расовом отношении»[294].
Однако все стереотипы в той или иной степени были опровергнуты. Шокирующими оказались результаты медицинских осмотров: выяснилось, что большая часть незамужних русских девушек сохраняют целомудрие, что совершенно не вязалось с геббельсовским тезисом о развращённом «советском рае». Наблюдая за «восточниками», немец не увидел и намёка на отмирание традиционной семьи; наоборот, остарбайтеры были крепко привязаны к своим родным и очень переживали, если с ними приходилось расставаться. Кроме того, многие работники с Востока были религиозны и носили нательные крестики – это опять же расходилось с пропагандой, которая выставляла всех советских людей воинственными безбожниками. Наконец, преувеличенным показался и тезис о довлеющем терроре ГПУ: немцы сталкивались с целыми группами остарбайтеров, из которых никто никогда не подвергался аресту. СД сообщало, что «часть населения проявляет по этому поводу [к пропаганде] скептицизм»[295].
