Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны
Прямоугольнички-грядки такие хорошенькие; они так стройно и весело побежали вдоль аллей, не мешая старым, склонившимся над ними деревьям, словно малыши-детвора под ногами у взрослых и стариков. И посредине каждой такой грядочки растут красивые цветы, и воткнута в каждую деревянная новенькая дощечка. Не знай вы – вы подумали бы, что на дощечке написано название этих красивых цветов. Но вы знаете и к веселым, нарядным грядочкам подходите с тревогой и неясным страхом. Читаете на дощечках: рядовой такого-то полка… имя, отчество, фамилия, годы, где и когда убит… И на другой, и на третьей, и на десятой, и на сотой, на тысячной – все одно и то же, все одно и то же, все одно и то же…
Это – создание еще кипящей войны. Там, на полях битв, исчезают, навсегда исчезают люди; здесь прибавляются все новые и новые аккуратные, тщательно выложенные газоном и усаженные цветами могилы.
Могилы авиаторов на Братском кладбище в Москве. Открытка (из коллекции П. Д. Цуканова)
Братское кладбище. Там, где происходит страшная битва, – там их во много раз больше, с наскоро насыпанными холмами, с крестами из ивовых прутьев, затерявшихся; много выросло за этот год таких же могил среди кладбищ больших и маленьких городов, – а это единственное пока кладбище-памятник, где погребают только одних воинов, где в стройные ряды снова собираются выбывшие из строя воины. Господня армия.
Везут, везут сюда своих дорогих покойников те из родственников, которые имеют возможность это сделать. Вот и сейчас копают новую могилу; ярко желтеет на солнце вынимаемый аккуратными четырехугольниками песок. Это – могила для прапорщика Шмита.
А вот на скамейке сидят две дамы в трауре с сосредоточенно-грустными лицами. Эти, кажется, уже похоронили и не могут уйти отсюда, из этого живописного, а для них такого страшного уголка…
Заходим в часовню. Она вся увешана венками. Любовно украшена, с текстами из Евангелия. Венки от офицеров товарищам, венки от солдат своим погибшим офицерам. Посредине часовни стоит гроб офицера, умершего от отравления газами.
Вышли. Вон едет телега, а на ней рядом желтеют под деревом три солдатских гроба. Эти будут некоторое время лежать в могилах, не имеющих такого веселого и нарядного вида: вон целый огромный участок песчаных, словно ободранных могил. Это – свежие, еще не осевшие; их еще нельзя убирать дерном и цветами, и они кажутся вследствие этого как будто чужими на этом кладбище. Скоро зазеленеете и вы, а на покрытых сейчас травою полянках появятся новые песчаные прямоугольники».
В Московской городской думе планировали после победы превратить Братское кладбище во всероссийский памятник «Великой Отечественной войне» – так называли в то время Первую мировую. В галереях Спасо-Преображенского храма предполагалось разместить собранные документальные материалы и военные трофеи. Планам этим не суждено было сбыться.
После захвата власти большевики проводили в районе Братского кладбища массовые расстрелы, а в середине 1920-х годов его вообще закрыли. Окончательно оно было уничтожено в конце 40-х годов в связи с застройкой Песчаных улиц. Примерно на том месте, где находился Преображенский храм, теперь стоит кинотеатр «Ленинград».
Единственное, что сохранилось от многотысячного захоронения, – это гранитное надгробие, которое можно увидеть в сквере возле кинотеатра. На камне выбита надпись: «Жертва империалистической войны. Студент Московского университета Сергей Александрович Шлихтер, умер от ран. 1895–1916». Считается, что могила уцелела, потому что в ней лежит сын советского наркома А. Г. Шлихтера.
Последние похороны представителей «старого мира» состоялись на Братском кладбище уже после победы большевиков, 13 ноября 1917 года. Это были защитники Временного правительства, павшие во время октябрьских боев в Москве, а также случайные жертвы военных действий. Этому событию была посвящена статья одного из авторов, опубликованная в «Московском журнале»[21]:
«Последней была песня “То, что я должен сказать”, – вспоминал о своем первом концерте в Екатеринославле Александр Вертинский. – Я уже был в ударе… Подойдя к краю рампы, я бросал слова, как камни, в публику – яростно, сильно и гневно! Уже ничего нельзя было удержать и остановить во мне… Зал задохнулся, потрясенный и испуганный:
Только так беспощадно,так зло и ненужноОпустили их в Вечный Покой!
Я кончил.
Я думал, что меня разорвут! Зал задрожал от исступленных аплодисментов. Крики, вой, свистки, слезы и истерики женщин – все смешалось в один сплошной гул.
Толпа ринулась за кулисы. Меня обнимали, целовали, жали мне руки, благодарили, что-то говорили…»
Почему эта песня так потрясла современников? Каким мальчикам была она посвящена?
Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо вернуться к событиям осени 1917 года в Москве.
На рассвете 3 ноября в Кремле разорвались последние снаряды. Над Первопрестольной повисла тишина, прерываемая редкими винтовочными выстрелами. Москвичи, не выходившие из домов более недели, устремились на улицы. То здесь, то там фотографы устанавливали аппараты, спеша заснять разрушения, нанесенные городу в ходе Октябрьского переворота.
Дошел черед и до тех, кого уже не волновала ни классовая борьба, ни что иное. Они – павшие в боях или просто случайные жертвы обстрелов – дожидались своего часа в моргах московских больниц и госпиталей. Объявляя о похоронах «жертв революции», руководители Моссовета вряд ли предполагали, что оставляют Истории наиболее точное определение погибшим в братоубийственной войне. Правда, в те ноябрьские дни, поделив убитых на «наших» и «ненаших», жертвами посчитали только революционных солдат и красногвардейцев. Именно их помпезно хоронили у Кремлевской стены, остановив в этот день распоряжением новой власти работу всех московских фабрик и заводов. Впрочем, эти похороны описаны неоднократно и подробно.
Но если удостоенные захоронения на Красной площади были жертвами, то кем же считать павших по другую сторону баррикад? Авторы советских учебников истории называли их не иначе как «представителями эксплуататорских классов», которые не хотели добром вернуть народу награбленные богатства. Однако практически все юнкера, например, 1-й и 6-й школ прапорщиков, оборонявшие здание Городской думы, были солдатами-фронтовиками, получившими право на офицерские погоны не за богатство или знатность, а за отвагу в боях. Они прямо заявляли, что «стоят за землю и волю, за революционный закон, против захвата, против обмана народа».
А к какому лагерю отнести девятилетнюю Анечку Клименкову и ее маму – сестру милосердия, убитых снарядом, разорвавшимся в лазарете на Большой Молчановке? А десятки, сотни таких же случайно пострадавших московских обывателей? Ведь все эти жертвы были далеко не случайными – большевики пустили в дело тяжелые пушки, несмотря на предупреждение артиллеристов об отсутствии у орудий прицелов и специальных таблиц для стрельбы, из-за чего снаряды летели куда угодно, в том числе и на головы мирных граждан.
К. Юон. Убитый красногвардеец. Иллюстрация к повести А. С. Яковлева «Октябрь»
Взяв власть, победители милостиво разрешили побежденным «хоронить своих мертвецов». К этому времени большая часть убитых «белогвардейцев» была похоронена родственниками. Заботу об оставшихся тридцати семи, среди которых были прапорщики и юнкера, студенты и курсистки, дети и просто неизвестные штатские, взял на себя Объединенный студенческий комитет. В своем обращении студенты подчеркивали, что церемония будет скромной, без венков, лент и тем более – без флагов и лозунгов. Вместо этого желающие могли установить в любом высшем учебном заведении Москвы именные стипендии в память погибших. В ответ на обращение Комитета члены Всероссийского Собора Русской православной церкви дали свое согласие участвовать в похоронах.
Ненастным утром 13 ноября площадь у Никитских ворот и прилегающие улицы были так заполнены народом, что само собой остановилось трамвайное движение. Храм Большого Вознесения не мог вместить всех желающих, и в него пускали только по пригласительным билетам. Заупокойную литургию служил архиепископ Дмитровский Иоасаф. Под сводами храма мощно звучали хоры – под управлением Архангельского, Синодальный и студенческий.
В двенадцать часов из дверей церкви один за другим стали выносить простые, украшенные лишь еловыми ветвями гробы[22]. Толпа с большим трудом расступилась, и сквозь этот узкий человеческий коридор неспешно двинулись возглавлявшие процессию архиереи. За ними – хор певчих. Над людским морем зазвучали «Вечная память» и «Святый Боже». Осторожно, словно боясь потревожить спящих, несли на плечах гробы с телами товарищей студенты и юнкера. Замыкали процессию студенческий хор и оркестр. Скорбный маршрут пролегал по Тверскому бульвару, затем по Тверской сквозь невиданное многолюдье. Многие плакали, особенно при виде пяти детских гробиков.
