Лев Квин - Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени
Так вот, во время последнего заезда в будапештскую резиденцию меня попросил зайти к себе в каморку под лестницей старший портье — лысый морщинистый старик, относившийся ко мне с большим уважением: водку я не пил, скандалов не учинял, девок в номер не таскал, на чай давал хоть немного, но исправно и, главное, в иностранной валюте. Заговорщицки понизив голос, он произнес, выложив на стол бумажку с номером телефона:
— Господин майор (повышение в звании офицеров входило здесь в обязательный негласный перечень услуг), вас настоятельно просят позвонить по этому номеру. Уже две недели разыскивают, — и, демонстрируя свою осведомленность во всем, что касается клиентов отеля, добавил многозначительно: — Это банк на площади Левельде. Солидное, между прочим, учреждение.
«Банк? Зачем я им вдруг понадобился? Что-нибудь подписать? Что-нибудь дооформить?»
Оказывается — нет. Дело посложнее.
— Банк ликвидируется, — доложил мне неулыбчивый, но предельно корректный клерк учреждения. — Клиентов покорнейше просят немедленно закрыть счета и снять деньги.
Вот тебе на!
— А я сейчас как раз и не могу, Уезжаю срочно. Придется вам обождать еще две-три недели.
— Что вы! Мы уже фактически ликвидированы, понимаете? Все счета закрыты. Остался только ваш и одного клиента, пропавшего еще во время войны.
— Но у меня с собой банковских документов нет. Даже чековой книжки.
Мой собеседник пожевал губами:
— Одну минуточку, — и направился к двери с надписью: «Главный бухгалтер», оставив меня в полном смятении.
Что же делать?.. Ну хорошо, чемоданчик у меня с собой, деньги я заберу. А дальше? Везти в Вену? На кой ляд им там форинты?
И тут только до меня дошло, что последний разговор между Лазаком и Евдокимовым, которому я был случайно свидетелем, касался не каких-нибудь иных форинтов, а этих. Как раз они и застряли бесполезно на счету, в то время как «Эстеррайхише цайтунг» именно сейчас нуждается, очень нуждается, в шиллингах.
Возвратился сотрудник банка:
— Вашу проблему можно уладить. Напишите, пожалуйста, заявление, что чековую книжку вы потеряли. Вот форма, а вот номер вашего счета.
Выданная в кассе сумма меня удивила:
— Я считал, что денег, по крайней мере, на миллион меньше.
— Это бывает, — улыбнулась хорошенькая кассирша. — Господин офицер забыл про проценты. Мы ведь платим, вернее платили, — поправилась она, слегка покраснев, — довольно значительный процент...
Через несколько минут я оказался с тяжелым чемоданчиком, битком набитым новенькими купюрами. Даже зубную щетку, пасту и мыло пришлось рассовывать по карманам у кустов на так хорошо знакомом мне скверике в центре площади Левельде.
Итак, ситуация в корне изменилась. Что мне теперь делать?
Ну, конечно, первым долгом попытаться обменять форинты на шиллинги. Обменный пункт есть на Восточном вокзале. Отсюда на сорок шестом трамвае несколько минут. Должны же там учесть, что имеют дело с советским офицером.
Но надо мной лишь посмеялись.
— Сколько? — переспросил, откровенно ехидничая, молодой человек с беспрестанно движущимися пальцами. — Всего четыре миллиона восемьсот тысяч форинтов? На шиллинги? А разрешение Государственного банка у вас имеется?
Так я впервые в жизни столкнулся с трудностями, стоящими перед подпольными маклерами.
В Государственном банке авторитетное лицо мне любезно разъяснило, что такой обмен производится лишь в исключительных случаях, например, при поездке за границу по поводу смерти близкого родственника. И то лишь в пределах одной тысячи форинтов.
— А кто может дать разрешение в таком случае, как мой?
— Никто, кроме нашего высшего начальства, — пожало плечами авторитетное лицо и добавило, тоже с долей ехидства, как в обменном пункте на вокзале: — И то лишь по указанию лично товарища Ракоши!
И я пошел от Государственного банка со своим чемоданчиком, перекладывая его из руки в руку, так как с каждым шагом он становился почему-то все тяжелее и тяжелее.
А ЦК партии был неподалеку, почти рядом.
«Зайти, что ли, к Эрвину Холлошу, руководителю молодежного отдела ЦК? Он ведь тоже причастен к идее издания советских книг. Да еще как! А что он может? Разве только посоветовать?
Зайти к товарищу Ракоши? — и я вспомнил недавнюю встречу... — А что та встреча? Совсем по другому поводу. И потом к концу он ведь изменил свое отношение ко мне, даже улыбнулся раз или два.
И потом, если кто-то отдал распоряжение не менять форинты на шиллинги, то отменить распоряжение или, по крайней мере, дать разрешение на разовый обмен может тоже только он.
Только он...»
Я сидел на скамеечке в боковой аллее бульвара у здания ЦК, набираясь мужества.
«А если его нет на месте...
А если он болеет...
А если у него совещание...»
К черту! Я встал. Время идет, а надо еще успеть на поезд в Хедьешхалом, чтобы пересесть на венский скорый.
И я пошел.
Опять без особых разговоров пропустили меня в здание ЦК, только попросили открыть чемоданчик, сделав большие глаза и невольно издав удивленное «о!». Однако взять у меня пистолет не забыли.
Процедура с чемоданчиком повторялась у каждого поста охраны, и почему-то вселяла в меня все больше уверенности в успехе. «Нет, только к нему, только к нему! Иначе я застряну здесь с этим чемоданчиком, как обезьяна с бананом, зажатым в кисти, между прутьями клетки».
На приеме сегодня сидел не Нонн, а другой помощник первого секретаря. И хотя мы с ним тоже были знакомы еще с военных лет, он отнесся ко мне не по-свойски, как я ожидал, а даже с некоторой долей высокомерия в голосе, словно к обычному посетителю из повседневной текучки, от которой ему следовало оберегать покой своего высокого начальства. Спросил, по какому делу мне хотелось бы видеть товарища Ракоши. Я, нанервничавшийся и порядком обозленный не слишком любезным приемом, сказал, что могу сообщить об этом только самому товарищу Ракоши.
А не устроит ли меня другой, более свободный в данный момент секретарь, например, товарищ Михай Фаркаш, спросил он.
Я отрицательно помотал головой: .
— Нет. Мое дело может решить лишь товарищ Ракоши, Доложите ему, пожалуйста, что прибыл офицер из отделения подполковника Гуркина.
Он больше не произнес ни слова, лишь вздохнул и отправился с докладом.
А я уже клял себя, что выпалил сгоряча фамилию Гуркина, окончательно отрезав тем самым себе путь к обмену денег. Теперь Ракоши наверняка меня не примет. Как тогда поступить? Везти в Вену никому не нужные там форинты?
Но, вернувшись, помощник секретаря не сказал «нет» или «он не принимает», а молча распахнул передо мной низенькую дверцу в барьере ограждения и проводил меня к кабинету номер пятнадцать:
— Товарищ Ракоши ждет вас.
Открыл дверь, пропустил меня вперед.
Ракоши сидел за письменным столом, заваленным бумагами. В одной сорочке, пиджак был небрежно кинут на кресло. Повернулся ко мне вполоборота.
— Опять ви? — он благодушно улыбался. — Я почему-то так и подумал.
— Здравия желаю, товарищ Ракоши! — на радостях выпалил я во весь голос.
— Здравствуйте, — приподнялся он в кресле и протянул мне руку. — Разве отделение Гуркина еще существует? Признаться, вы меня удивили.
— Никак нет, товарищ Ракоши! — я решил держаться строго в пределах военных правил поведения, даже пристукнул каблуками. — Отделение ликвидировано согласно приказу командования. Но я еще существую. Так сказать, наполовину.
Он снова улыбнулся, и я вдруг, несмотря на неприязнь, так и не выветрившуюся после предыдущего посещения, ощутил обаяние незаурядной личности.
— Наполовину? — заинтересовался он. — Так бывает?
— В армии всякое бывает, — и коротко поведал ему о своем двойственном положении, в котором очутился после закрытия нашего отделения.
— Так, значит, это вы занимались у Гуркина нашей молодежью? Как же я сразу не сообразил?.. Слышал, слышал о вас, и много хорошего... Валами мешельте некем, ходь тудс мадярул[11], — перешел он на венгерский, одновременно назвав меня на «ты».
Весь дальнейший наш разговор шел на венгерском.
— Что привело тебя ко мне на сей раз? Уж не опять ли бумажка от Димитрова? Что-то, я смотрю, он расписался в последнее время.
— Нет, товарищ Ракоши. Вот это, — показал я головой на стоявший возле кресла чемоданчик.
— Это? — ткнул он своим уникальным пальцем. — Что, ценная вещь? — его миндалевидные глаза смеялись.
— Четыре миллиона восемьсот тысяч форинтов.
— Ого!
Он заметно удивился. Улыбка исчезла, тонкие губы сжались в прямую линию.
Ничего не говоря, я положил чемодан на ручку кресла, отщелкнул крышку замка. Открылись аккуратные ряды плотно уложенных пачек.
