Алескендер Рамазанов - Трагедия в ущелье Шаеста
«Вижу, вспомнили. Простите, я понимаю. Не беспокойтесь, я уже семь лет не живу в России. Вот, возможно, будете в Вене». – Корреспондент протянул визитку с логотипом известного европейского агентства.
«Зачем вы носите с собой это фото?» – поинтересовался Мадьяр
«О! Разведка в отставку не уходит. Ваш командир роты теперь генерал. Кстати, сейчас он здесь, в Сараево».
«Значит, снимки будут?» – задумчиво спросил Мадьяр.
«Будут. Завтра-послезавтра передам с оказией. Оригинал сотру. Действительно, не нужно все это сейчас».
Странно, но Мадьяр ему поверил. Вообще какая-то излишняя сентиментальность все чаще приходила непрошено. Устал? Или знак? Да-да, он твердо был убежден, что неожиданные настроения – сигнал каких-то грядущих событий. Через день дочь хозяина кафе торжественно вручила Мадьяру цветное фото, где они как-то уж очень смирно стояли у расписанной розами шторы.
Через некоторое время мир был заключен. Поселок, по договоренности, отходил к боснякам. Сербы уходили вместе с войсками, понимая, что иначе их ждет жестокая расправа. Только кремень-старик, хозяин кафе, отказался покидать родные места. Говорили, что он еще с Тито партизанил в этих горах.
Зоран уже садился в «Антилопу», когда дочь хозяина кафе бросилась с рыданиями на землю. Ее пытались успокоить, она вырывалась, что-то выкрикивала…
На выезде из села Зоран спросил Мадьяра: «Ты понял, что она кричала?»
«Мы отошли. Босняки их вырежут. За семью беспокоилась».
«Нет. Она кричала, что любит русского и покончит с собой, если ты уедешь».
Мадьяр так и не узнал, что сталось со старым партизаном и его дочерью, и не пытался понять логики девичьих чувств в пору смертельной опасности. Да и не очень-то волновала его судьба этой семьи. Навидался тут всякого! А фотография сохранилась.
ВЕРНЕМСЯ К ГЕРОЯМДух войны не только злое, но и скаредное создание! Чем реже ваша кровь и плоть попадают на его ненасытный алтарь, тем суровей может быть покаяние. Мадьяр не на шутку задумывался над тем, что в Карабахе, участвуя в боях, он не получил ни одной царапины. По логике войны здесь он должен был рассчитаться за везение. Но душа против такого вывода протестовала.
В Архаце у него был обстоятельный разговор на эту тему с очень храбрым армянским бойцом.
«Ты заговоренный, да? За год у меня три ранения. У тебя ни одного. А вместе ходим, да?»
«Нет, брат. Даже крест не ношу. Я просто трус».
«Не надо. Говори правду!»
«Это правда. Моя. А вот твоя: ты гордый и смелый. Но ты боишься, чтобы про тебя другое не подумали. Каску, «броник» не носишь. В атаку – в полный рост, впереди. Из окопа стоя очередями бьешь. Ты трижды ранен. А теперь смотри, сколько засечек на моей каске, лохмотья видишь на «бронике»? Это все было бы мое. Из окопа я бью короткими или одиночными и опять ныряю. Тут же смещаюсь, позицию меняю. В атаку – короткими перебежками, змейка там, перекаты. Знаешь, брат, уставы боевые – они кровью писаны. Слава богу, не моей. И мне плевать, если кто-то будет считать меня трусом. Вот и весь мой «заговор».
Как ни крути, но именно в Боснии заплатил Мадьяр сполна за свое везение. Первый раз, когда он попал под «натовскую» бомбежку, чуть не оказался последним. Мадьяра и грека накрыло лавиной камня, кирпичей, рваным железом. Бомба разорвалась неподалеку. Подняться он смог только после нескольких отчаянных попыток, да и то скорее потому, что увидел, как намокает от крови бедро. Что такое ранение в бедренную артерию, он знал еще по Афгану. Однако пронесло, осколок ударил в кость и даже отскочил. А вот греку повезло меньше. Мадьяр нашел его в десятке метров с развороченной грудью и практически без лица. И опять добровольца похоронили под простым сербским именем.
Странная мысль посетила Мадьяра после этого случая. Он подумал, что вот так же под советскими бомбами корчились афганские моджахеды без всякой надежды на адекватное отмщение. Боевой авиации у них тогда не было. А ведь известно, что для человека нет горше муки, чем хотеть и не мочь отомстить, или как там Гоголь писал?
А второй случай – как второй звонок. После него еще можно протиснуться в зрительный зал, именуемый жизнью. Третий называется иначе. Но все было просто. Зоран приказал остановиться у заштатного блокпоста, далеко от линии фронта. Обычный помятый автобус, скучная процедура проверки, осмотра. И тут из распахнутых дверей вылетают босняки, швыряют гранаты, поливают из автоматов. Мадьяр и всего-то успел, что присесть. Остальное ему потом рассказали. Как граната взорвалась у самых ног, как подняло его в воздух и шваркнуло о бетонное заграждение. Впрочем, он потерял сознание лишь на несколько секунд и видел, как через него перепрыгивают босняки, очевидно, не считая нужным добить. Тела своего он не чувствовал. А потом пришло, как пишут в умных книжках, «спасительное небытие»…
Возвращение к жизни было прекрасным. Мадьяр увидел прямо перед собой лица сербских солдат. Как распознал, что сербы? Вот тут для него загадка. Но уверен был на все сто! И жуткую боль вытеснила радость. Не за то, что жив. А что будет жить. На абсолютную тишину, окружившую его, он вначале не обратил внимания. Из чудес Господних следует назвать то, что на его теле не было ни одной царапины. Все травмы – от удара о бетонный блок. Но об этом он узнал намного позже в Белграде, в военном госпитале, куда был определен заботами Зорана.
«МОСКВА. ПРОЕЗДОМ»Работа над «заметками честного сержанта», как я их окрестил для удобства, шла плохо: мучили сомнения в мистификации, этичности и прочих завитушках бумажно-литературного процесса. К тому же заметки обрывались вот так досадно. Странно было уже то, что я взялся за их изложение. Признаюсь: откладывал, «ставил крест». Но будто голос неведомый звал вновь и вновь приниматься за эту, в сущности, несложную работу. Так прошли осень и зима. А в суете начала марта я вынул из почтового ящика три письма со штемпелем отправки в один день с обратным адресом «Москва. Проездом». И ниже – угловатый, твердой руки росчерк. Это были письма Мадьяра. Почему-то мне показалось необходимым привести их здесь, опустив моменты личного характера.
1«Ничто так не способствует размышлениям о вечном, как пребывание на тюремных нарах или больничной койке. Так уж получилось, что в праздники я сильно простудился и попал в больницу. Пара недель бездействия и созерцания людских страданий вызвала много разных мыслей, которыми захотелось поделиться с вами.
Вокруг оказались разные люди, и мне было чрезвычайно интересно за ними наблюдать. К примеру, один студент, неудавшийся самоубийца. После праздников, может, из-за алкогольной интоксикации, может, из-за неудачно сдаваемой сессии, решил покончить счеты с жизнью. Позвонил другу и начал прощаться. К счастью, друг оказался настоящим! Затягивая разговор, с другого телефона вызвал спасателей и «Скорую». Когда парень все же сиганул в окно, его успели принять у земли и спасти по пути в больницу.
Еще был старик, который решил умереть. Он, конечно, был уже в возрасте, за 80, но, по словам врачей, ничего фатального в его болезни не было. Однако сам старик считал иначе. И как ни бились над ним врачи, как ни старался психолог, несмотря на отсутствие объективных причин, дед умер.
И вот полезли в голову воспоминания с размышлениями. Многократно убеждался, что жизнь – самое дорогое, что есть у человека, и ради нее он готов пожертвовать практически всем. Не будем брать в расчет религиозных фанатиков и нарушенную психику. Тем более удивительно было мне наблюдать, и очень часто, необъяснимую покорность и фатальное безразличие людей перед лицом смерти. Еще в детстве, в фильмах про войну, меня поражали картины многотысячных колонн пленных, которых конвоировали реденькие цепочки немецких солдат. Особенно в контрасте с яростным желанием тех же пленных сопротивляться и бежать любой ценой, когда они оказались уже за колючей проволокой. Ну почему, казалось бы, не броситься всем вместе на конвойных, не перебить их в минуту и не разбежаться в разные стороны? Нет ведь. Более того, часты были случаи, когда сдавшихся в плен вообще без конвоя отправляли на сборный пункт, указав дорогу, и они сами туда доходили!
Ладно, это происходило в годы неоднозначных взаимоотношений в стране, во время грозной войны. Можно списать и на вечный русский оптимизм и веру в то, что завтра и в другом месте будет лучше, чем здесь и сейчас. И на надежду, что в плену больше шансов остаться в живых, чем на фронте. Но вот наше время. Мне доводилось смотреть достаточно много кассет о чеченской войне. Запомнился такой эпизод. Снимают боевики: горит БТР, валяются раненые и убитые. Из канавы на другой стороне улицы вылазят двое российских солдат, машут руками, кричат: «Не стреляйте!» Боевики им командуют – идите сюда! Один из боевиков тем временем подходит к шевелящемуся раненому и добивает его выстрелом в голову. Парни, даже не обращая на это внимания, возбужденно начинают объяснять, перебивая друг друга: мы, мол, вообще не хотели воевать, мы даже не стреляли, вот, можете проверить, магазины у нас полные…
