Литерное дело «Ключ» - Гелий Трофимович Рябов
– Ты меня ошеломил… – сказал удивленно. – Да откуда ты все это знаешь?
– Лекции по истории ВЧК внимательно слушал, товарищ генерал. – Улыбнулся. – Читали нам об обеспечении операции этой… И литературу рекомендовали, документы. Я и в архиве тогда был.
– Любознательный… – проговорил генерал, и непонятно было – восхищается он полковником или предостерегает. – Все, товарищи, – повернулся к местным. – Склеп закопать без следа, оцепление убрать. Мы уезжаем в Москву.
В этом кабинете Абашидзе был давно – так давно, что уже и не помнил ни мебели, ни портретов, кажется, тогда они были другие. Начальник ПГУ привычно сбросил очки на кончик носа и вышел из-за стола, протягивая руку:
– Рад, что мы в вас не ошиблись.
Фраза выстроилась неуправляемая – единственное число в начале никак не корреспондировало с последующими, множественными. Но Абашидзе сделал вид, что ничего не заметил. Вглядываясь в прекрасно изготовленную ксерокопию документа, генерал по-детски двигал губами и улыбался неизвестно чему – может быть, победе, которую он – кто знает? – считал совершившейся. Замнач притулился в углу, у стены, и, так как разрешения сесть не последовало, стоял, поводя головой, словно застоявшийся конь.
– Слушайте боевой приказ, – начал с полуулыбкой главный разведчик, у него было, очевидно, хорошее настроение, поэтому употребил неуставную, времен Отечественной войны, форму, коя к госбезопасности отношения не имела никакого. – Первое: мы отмечаем, что подразделение в целом действовало в целом хорошо. – Замолчал, осмысливая, каким это образом два раза подряд прозвучало «в целом». Улыбнулся: – Надо избавляться от канцеляризмов, товарищи. Еще Корней Чуковский призывал уничтожить «канцелярит», помните? А мы? Хорошо. Я доложил там, наверху, о проделанной работе. Нам предложено продолжать до конкретного результата. Товарищ генерал и вы, товарищ полковник, – разработайте план мероприятий и доложите. Главное внимание уделите выходу на потомков Боткиной-Мельник. – Заглянул в бумажку: – Да, именно так, я не ошибся. По установлению – все контакты поручаются вам, Василий Андреевич. Я вот смотрю на вас, а вы мало изменились с той далекой поры, когда мы с вами встретились в этом кабинете? А?
– Вы тоже, товарищ генерал.
– А он льстец! – засмеялся искренне. – Спасибо на добром слове. Но – наше дело уже прошлое, а вам – цвести и пахнуть. Так, кажется, сказал поэт?
Душа пела и радовалась, испуская мальчишеские вопли, – слава богу, их никто не слышал.
«Свобода, свобода, свобода», – кричал в пространство. В это трудно, невозможно даже поверить, но это так. Не выдал себя, «они» ничего не заподозрили – добрый знак. То, что зрело в глубинах души и сердца по одному поводу, вдруг разрешилось совсем по другому. Той свободы желал изнеженный, пустой человек, окунувшийся в цивилизацию, забывший о культуре, нравственности и добре. Этой, настоящей, истинной даже, хотел совсем другой – повзрослевший, понявший, всплакнувший. Это – разница. Это – другое. Оно не подлежит осуждению, пусть и назовут грязным словом потом. «Предатель». Н-да… Лучше не слышать. Лучше не знать.
Что будет делать и как поступит, еще не знал. В одном был уверен твердо: туда, к ним, к этим гробам поваленным, – не вернется никогда! А кости мучеников… Что ж, они дождутся своего часа, потому что и диктатура, и «общенародное государство» (та же диктатура) – они не вечны. Переболеет Россия, Русь, выпрямится, и мы еще встретимся, бог даст…
Из Берна поездом добрался до Женевы. Самолет был поздний, электричка тащилась, будто ехал не из столицы кантонов в главный, после нее, город, а нудно возвращался из Мытищ в Москву. «Бешеный, как электричка…» – вспомнил стихи Окуджавы. Наверное, и автору она больше не кажется столь быстрой, летящей. Возраст дает себя знать, и время замедляет свой бег вовне, а внутри ускоряет и ускоряет. Что поделаешь…
На такси добрался до квартиры при аптеке, служащих не было, горничная, видимо, уже все убрала и ушла. Сел к письменному столу, включил лампу. Итак…
Вклад или клад – кому что нравится – отопрет ключ императрицы. Скорее всего – он остался у Мельник-Боткиной. Если остался… Теперь надо ждать, что они там выяснят и какое задание дадут. Судя по разговору перед отъездом, они намерены принять самые решительные меры к возвращению «народной собственности» восвояси. Ну что ж… Поможем, чем сможем.
Погасил свет, улегся на диван, и сразу же раздался звонок: «Это ты?» Клотильда, будь она неладна… Гадко было так думать о той, которая вывела к успеху, дала первые, решительно важные координаты. Пусть и неосознанно. Но еще гаже – о женщине, с которой испытал танталовы муки страсти. Что за комсомольский подход, что за гадость (Косарев, секретарь возбужденного юношества, вослед контрразведчику Бокию тащил на свой кабинетный диван всех подряд. В сером доме КИМа после того возникла стойкая и неизбывная традиция). Тем более не резон уподобляться! «Кло, счастье мое, я потерял дар дыхания». – «Ты хочешь сказать «речи», любимый?» – «Что «речь», чего она стоит, человек без речи – жив, а без дыхания…» – «Я сейчас приду к тебе». – «О, не станем нарушать традицию, Кло. Горничная спит в своей конуре, а если что?» – «Да плевать на горничную, что за мальчишеский подход? Впрочем… Традиция – это так прекрасно. Но я приготовила тебе сюрприз, понервничай немножко». Зачем соврал о горничной? Подумал: «Я определенно впадаю в детство». Но следовало идти, поднялся с трудом, ожидаемое казалось карающим мечом, возмездием. «И сам, покорный общему закону, переменился я…» – проговорил трагическим голосом.
…И снова, проторенной дорожкой, входил в холл, поднимался на лифте, звонил в роскошные двери красного дерева и убеждал себя, что неизбежность дрыгающегося у него на шее существа лучше иной, страшной неизбежности, когда линия «К» выявляет в тебе нечто неприемлемое, объявляет врагом, и боевики приводят приговор в исполнение. Бедные, бедные деточки, Нина, это все вас ждет в лучшем виде… Папа ушел, розовые детки, папочка не мог. Папа умер… Тьфу. Все повторилось с точностью до микрона. «Ты настроился, милый?» – «Когда я вижу тебя, я бью копытами, словно боевой конь!» – «О нет, только не конь!» – «Хорошо. Жеребец». – «О, это совсем иное, согласись. А ты в самом деле… Ты уверен? Я ведь видела… это. У него». – «Кло, я предлагаю поскорее добраться до сути. Я пылаю, я сгораю».
Но в голосе было равнодушие, которое можно скрыть где угодно и по любому поводу, но не на пороге страсти. Ее ведь нет больше…
Она почувствовала: «Ты какой-то не такой, Базиль…» – прикасаясь языком к его губам, кончику носа, мочкам ушей, снимала с него рубашку, расстегивала брюки. «Ее веселые
