Анна Ульянова-Елизарова - Воспоминания об Ильиче
Останавливает также Владимира Ильича вопрос, на чье имя составлять договор. В письме от 10 декабря он пишет: «Кстати. При подписи договора советую Ане быть осторожнее, т. е. не давать по возможности своего имени, чтобы не быть ответственной по законам о печати (и не отсидеть в случае чего; об этом надо посоветоваться с знающими людьми). Нельзя ли договор на мое имя написать, а Анюту обойти вовсе, т. е. не упоминать совсем?»
Не могу вспомнить теперь точно момента подписания договора. Но так как совсем невероятно, чтобы возможно было составление такого договора на лицо, находящееся вне пределов досягаемости, как Владимир Ильич, и другого лица, на которое мог бы быть составлен договор, тоже не представляю себе, то считаю, что он был составлен на мое имя. На это же указывают как будто бы слова Ильича: «Итак, все улажено и подписано» (19 декабря). (Очевидно, мною.) «Насчет фамилии автора, — писал Ильич, — я не стою: какую угодно, мне все равно, пусть издатель выбирает».
Относительно цензуры он сообщал, что пойдет на все уступки.
Но все эти уступки Владимир Ильич делал скрепя сердце, это видно из того, что позднее, когда опасение, что книгу не удастся устроить, отошло, договор был составлен, он писал: «Насчет «фидеизма» и проч. соглашаюсь лишь по вынуждению, т. е. при ультимативном требовании издателя» (19 декабря).
Нецензурными находил издатель и многие резкости и ругательства, ставя иногда вопрос чуть ли не ультимативно. Помню дебаты и пререкания с ним в его магазинчике на Никитской улице, дебаты, которые для меня вести было часто тем труднее, что я обычно сама не была сторонницей тех резких выражений, которые мне в качестве поверенной Владимира Ильича приходилось отстаивать. Я высказывала иногда Ильичу свое мнение, что ругательства часто лишь ослабляют, что без них получается сильнее. Писал и он мне как-то из Сибири, что убедился, что в печати все ругательства выходят гораздо резче. Возражал против многих резкостей и Иван Иванович Скворцов-Степанов, мой единственный тогда советчик в Москве, которого под именем «писателя» упоминает в письмах этих лет Владимир Ильич, которому он писал через меня пару раз в эту зиму. Осталось в памяти, что Иван Иванович находил особенно недопустимыми и часто несправедливыми нападки на Базарова и Богданова и настаивал на смягчении их.
Вследствие этого, а также памятуя слова Ильича, что он пойдет на всякие цензурные смягчения, я и писала ему о тех из них, на которых настаивал особенно издатель или которые поддерживал Иван Иванович Скворцов. Но Владимир Ильич лишь с немногими соглашался. «На смягчения по отношению к Базарову и Богданову согласен, — писал Ильич 19 декабря, — по отношению к Юшкевичу и Валентинову — не стоит смягчать… Пуришкевича оставь. Ругательства прочие согласен смягчать, а равно и неприличные выражения»
Следует особо отметить, что Владимир Ильич, посылая добавление к § 1 гл. 4, пишет: «Я считаю крайне важным противопоставить махистам Чернышевского».
Наконец, письма отводят, конечно, много места той части издания, которая была поручена мне и которой Ильич уделял всегда много внимания, — корректуре. Ильич настаивает, чтобы ему посылались корректурные листы не для правки, которую он не предполагал вести из-за границы, а чтобы иметь возможность предупредить хотя бы телеграммой, в случае какого-либо пропуска, какой-нибудь особо грубой ошибки, — на всякий, так сказать, пожарный случай. И он уславливается со мной заранее, как он будет телеграфировать, что будет означать та или другая цифра в телеграмме.
Этого пожарного случая не произошло, к телеграммам прибегать ему не понадобилось. Но, конечно, дело не обошлось без опечаток, список которых он прилагал почти к каждому письму; посылались затем изменения, добавления, вставки. Была тревога из-за несвоевременного получения некоторых листов — не пропали ли они, — оказавшаяся ложной. Были волнующие задержки из-за почтовой забастовки во Франции, по поводу которой Владимир Ильич писал: «Хорошее пролетарское дело здорово мешало в литературных наших делах…» Но в общем Владимир Ильич был доволен корректурой, а если просил меня в нескольких письмах очень убедительно подыскать платного корректора и сдать ему работу, то вследствие болезни матери.
Мать наша была тяжело больна весной 1909 г., я была при ней одна, и Владимир Ильич, учитывая, что мне не до корректуры, просил меня передать ее кому-нибудь. И в наиболее трудное время я, боясь также, чтобы мне не пришлось задержать книгу, срочность выхода которой была так важна для Ильича, делала попытки подыскать кого-нибудь, но они не привели ни к какому результату. У меня не было в тот год почти никаких знакомств в Москве. Иван Иванович, к которому я обращалась, тоже не мог указать надежного лица, хотя и не одобрял с самого начала того, что я беру на себя корректирование научной книги, считая, что это должно быть поручено специалисту. Мне, понятно, не хотелось отдавать корректуры в незнакомые руки, доверять которым не имела основания. К тому же я была прикована к больной, и в то время отсутствия телефонов в Москве я скорее могла урывать время дома для правки корректур, чем для путешествия по московским конкам и при московских расстояниях в поисках корректора. Поэтому я продолжала править корректуры сама.
Лишь последние листа два вследствие задержки в выпуске книги, происшедшей не по моей вине, а по вине издателя и типографии, мне пришлось, так как я около половины апреля должна была ехать с матерью в Крым, отдать нанятому корректору. Этот корректор был приглашен Иваном Ивановичем, который сам обещал держать авторскую корректуру. В письме от 9 марта Ильич сообщает: «Писателю» тысяча благодарностей за согласие помочь. Он, кажись, все же марксист настоящий, а не «марксист на час», как иные прочие. Немедленно преподнеси ему от меня мою книгу».
Но, сообщая о получении книги (26 мая 1909 г. по новому стилю), высказывая, что издана она хорошо, Владимир Ильич говорит, что опечаток в конце не меньше, чем в начале, и видно незнакомство корректора с языками, например изуродовано до смешного английское «А new name for old ways of thin-king».
И в сноске: «Степанов, верно, вовсе не смотрел…» «Но это неизбежный и неважный недостаток. В общем я доволен изданием. Насчет цены все жалуются, и справедливо. Вперед будем включать в договор обязательно не только количество экз., но и цену»
Этим заканчивается в письмах специально относящееся до истории появления в свет книги «Материализм и эмпириокритицизм». На чисто политическую тему, кроме упомянутого уже по поводу выражений в книге, в письме от 26 мая говорится: «У нас дела печальны: Spahung (раскол), верно, будет; надеюсь через месяц, 11 /2 дать тебе об этом точные сведения. Пока дальше догадок идти нельзя».
После этого письма, полученного в Крыму, в сохранившихся у меня письмах Владимира Ильича имеется большой перерыв — до следующего, 1910 г. Кроме потери писем это может быть объяснено и тем, что я тогда, уехав из Крыма, много кочевала, жила на Урале и на Волге и более или менее оседлого местожительства не имела до следующей весны. Правильность переписки нарушилась. И я не помню уже, непосредственно ли от Ильича или иным способом узнала я о состоявшемся через указанный им приблизительно срок расколе с отзовистами и ультиматистами.
Ульянова-Елизарова Л. И. В. И. Ульянов (Н. Ленин). Краткий очерк жизни и деятельности. М., 1934. С. 127—135
ПИСЬМА В. И. ЛЕНИНА К РОДНЫМ (1910–1916 гг.)
Письма Владимира Ильича с 1910 г. до революции сохранились у меня в меньшем количестве и не могут быть объединены вокруг какого-нибудь дела, как письма 1897–1899 или письма 1908–1909 гг.
От 1910 г., когда я много кочевала, прежде чем основалась в Саратове, осталось два письма Владимира Ильича от 13 февраля 1910 г. к М. А. Ульяновой в Москву и от 2 мая ко мне, А. И. Елизаровой, в Саратов. В первом из них он говорит о «делишках», от которых «освободился», имея в виду пленум ЦК в январе 1910 г. Там же благодарит он за посланные ему шахматы. Эти шахматы, являвшиеся у нас семейной драгоценностью, мать послала ему как дорогие по памяти: они были выточены собственноручно отцом еще в бытность его в Нижнем Новгороде, и в них играли всегда и отец и братья. Шахматы эти после ареста Владимира Ильича при начале мировой войны, а затем поспешного отъезда его из Кракова остались там и пропали.
В письме ко мне он выражает желание иметь хоть изредка «весть «из глубины России» про то, что делается в новой деревне. Сведений об этом мало, и просто побеседовать даже с знающим человеком было бы очень приятно». По этому поводу Владимир Ильич выражает сожаление, что «алакаевский сосед» (А. А. Преображенский), которому он шлет привет, «если удастся его увидеть», такой абсолютный враг переписки.
