Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)
Пиши мне, Юлик, почаще и без особого щадения. Крепко целую тебя и всю твою семью на всех трех улицах.
Твой Илья.
Герцену Копылову
9.2.71
Мой дорогой Гера! («Мон шер ами!»)
Сегодня получил твое письмо от 21 января. Как видишь, оно не летело на крыльях, хотя марки и предназначали это, но пришло – вот и хорошо.
Рассказывать о поэме я не стану пока: она (вчерне, по крайней мере) закончена; по-моему, даже придирчивый самый взгляд не отыщет в ней признаков ст. 190-1[102], и я, когда соберусь, пришлю вам всем хотя бы отрывки.
«Память» А. Жигулина у меня есть; в печати мне попадались его и другие, послеколымские, стихи. Я с тобой совершенно согласен в оценке, но все здесь имеет достаточно убедительное для меня объяснение: очень трудно переключаться от темы сугубо своей к общелитературным, «вечным». Это многим не удавалось – помнишь, когда Александр Исаевич попробовал, получился остренький, но не бог весть какой рассказ о том, как обманули студентов техникума (он был напечатан в «Новом мире»). И Варлааму Шаламову это переключение трудно дается. А ведь не говоря о первом, и Шаламов много одареннее и глубже Жигулина.
Коржавин в твоем изложении говорил очень умно и правильно. Но есть один нюанс: а если поэт много глубже и острее тебя, если ты просто не дорос до его мировоззрения, чувств? У меня тоже частенько был соблазн сделать критерием стихов вот что: хотел бы я быть их автором или нет? Но оказалось, что я не хотел бы быть Гейне, Байроном, Фетом, в новом времени – Твардовским, скажем, а все поэты очень значительные и для меня. Напиши мне, когда все состоится, как ему погостилось у вас, каковы впечатления от его поэм. А Кушнер и вправду хороший поэт, хотя я его знаю разбросанно, маловато.
Громадное у тебя (и Коржавина) сопоставление с Эйнштейном. Но я ведь могу судить только по книгам Львова или Кузнецова – вот беда. Пришел первый номер «Вопросов философии», и я попытался сделать шаг тебе навстречу: стал читать о философских проблемах вероятности (теории в<ероятности>). Тщетно оказалось: не для меня. А статьи по гуманитарным более или менее вопросам, четыре статьи о современных религиозных проблемах (мне очень интересных) и статья Дубинина (начало), если исключить специальную терминологию, написаны на уровне соответствующих страниц «Литературной газеты». Там, где я могу разобраться, оказывается, что у вашего брата, ученого, тумана и игры не многим меньше, чем у парнасцев. Впрочем, ты причастен к обеим стихиям, тебе судить легче.
Ни одного из перечисленных тобой функционеров соседней страны я не знаю, поэтому и реакция у меня на это неопределенная. А вот то, что ты сообщаешь о культурной, профсоюзной и пр. жизни, – дай-то бог! Но хорошо бы, если б это не было только хорошим намерением. Кто из сменивших (кроме латиноамерик<анских> диктаторов разве или хунт) не начинал с этого…
Ездишь ли ты на выставки в Москву? Голова кружится от их перечислений даже в печати, не говоря уж в письмах. Видел ли ты «Бег» и очень ли он булгаковский? «Андрея Рублева»?
Что выпускаешь книги – это очень радостно. 25 печатных листов! С ума сойти – почти «Сага о Форсайтах»! Очень ли она специальна? Хотя чего я спрашиваю – монография ведь…
Ты мне ни разу не написал о твоей реакции на новые песни Юлика. Слова он мне время от времени посылает, но это ведь еще не все.
Хочу тебе сказать еще о том, что меня радует, что ты как-то поплотнее познакомился с Мариком[103]. В былые времена он по разным обстоятельствам не часто бывал у меня и ты его или не знал, или почти не знал. А между тем это один из самых близких мне людей и очень испытанных. Временем и чем угодно.
Ну, прощаюсь с тобой и обнимаю тебя. Желаю тебе хороших отзывов о монографии и жду твоих писем.
Илья.
Виктору Тимачеву
10.2.71
Привет, бич!
‹…› История с голодовкой Гершуни[104] меня прямо-таки удручает. Братцы, если есть возможность, бомбите ему в больницу, чтобы он не глумился над самим собой. Передай, если будешь ему писать, мою слезную просьбу об этом. Ну и еще скажи, что когда я его вспоминаю, то это сопровождается неизменной теплотой. И что я надеюсь, что он очень скоро подключится к людям, терпеливо дожидающимся меня в Москве и коротающим это ожидание за рюмкой-другой.
По поводу моих глаз. Никакого особого повода для базара на эту тему у меня сейчас нет, да и вообще это не очень в моих житейских привычках. Не придумывайте там себе лишних печалей не по делу.
А вот что действительно печально, это что я получил только конец Хемингуэева романа («Новый» – хотел я сказать. Но уже – грустно, конечно, – это звучит примерно как «новый роман Бальзака»). Читал ли ты его и хорош ли он? Я ведь уже начал и позабывать кумира 50–60 гг., худо.
Жду твоего письма с освещением всех темных мест. Но и инициативу, самостоятельность тебе тоже проявить неплохо бы.
Обнимаю тебя. Илья.
Алине Ким
10.2.71
Дорогая Алинка, милая моя кандидатша-пфзивиаторша!
Вчера отправил письмецо твоему братцу (кровному) и моему (по духу). Жалко, и очень, что ты не получила моего предыдущего письма. Помимо всяких печалей, которые навевает эта утомившая меня тема, ты еще упустила возможности познакомиться с моими педагогическими раздумьями. Боюсь, в результате этого твой Маратик так и не узнает, что такое розга, вымоченная в добротном огуречном рассоле ‹…›
Мне, Аленька, малость тошненько сейчас по разным причинам, потому не обессудь, ежели письмо окажется не совсем веселым. Уговор наш я обязательно выполню; думаю для этого скоро бросить курить и заняться культуризмом.
Шефа твоего я ну совсем, ни капельки не помню. Наверно, он мне не понравился в пьяном виде (то есть потому что я был…). Ничем иным я не могу объяснить свое недоброжелательное отношение к отечественному королю ихтивизаторов. А то, что он приревновал ко мне, свидетельствует только, что парапсихология имеет право на существование. Я ведь так старался это скрыть, но нет тайн для телепата.
О выставках мне все пишут и пишут, а я все облизываюсь и облизываюсь. Очень много мне писали о Чекрыгине, но по своим наклонностям последнего времени влезать в вещи по возможности масштабные я по-настоящему сожалею только о том, что у нас преждевременно затеяли выставку французов. Повременили бы месяцев 16!
Сегодня пришло, наконец, два журнала – «Иностранная литература» и «Театр». В первом беллетристический отдел совершенно пустой: Хемингуэй не в счет, так как там окончание, а начала я не читал. Похоже, когда я приеду, я явлю собой воплощение Некоего В Сером – очень уж много упущено.
До этого начал читать статьи Томаса Манна: раньше я читал только интересное мне – о Достоевском, Ницше, «Иосифе». И оказалось – зря. Вот тебе из первой статьи о Лессинге. Характеристика «нас», «кто не просто испытывает недоверие к человеческому разуму, но… наслаждается презрением к нему, кто поносит человеческий дух, видя в нем палача живой жизни, кто издевается над мыслью, ставя ее к позорному столбу…».
И еще: «Если бы вы… не прятались за согревающую вас мимолетную моду, но попытались бы сохранить хоть немного н е п р и к а я н н о с т и и с в о б о д ы…» (вслушайся!!) Это на удивление созвучно моим умонастроениям и вкусам – нынешним. Только очень может быть, что они как раз и растворены в других книгах и тоже внушены мне…
Хорошо бы побеседовать с тобой о стихах, пока они мне не надоели, – но на нет и суда нет (сюда – нет).
Ну, счастливого тебе творчества во время отпуска и отпуска во время творчества. Не забывай меня, преданного тебе и твоей семье человека. Крепко ее целую – твою семью и тебя и желаю здоровья и покоя всем, всем.
Илья.
Марку Харитонову
14.2.71
Здравствуй, дорогой мой!
Спасибо на добром слове об отрывке. Только меня никак не оставляет ощущение, что я делаю неправильно, посылая тебе отрывки. Тем самым я отвечаю и на вторую часть твоего вопроса: пожалуйста, только с теми же самыми оговорками: ни в коем случае не рассматривать это как отдельное и законченное стихотворение. Это было бы катастрофой: обеднить себя до такой степени в важнейшей части своего существования. Посылаю тебе еще одну главку. Она называется, как и написана – «Сонет». Тем не менее и ее нельзя рассматривать как некую «вещь в себе»: она венчает длинное и довольно нервное рассуждение по этому поводу, и опять же по всей поэме тянутся с ней словесные, тематические и пр. связи. Итак, «Сонет»: «Такая непрощенность эта грязь и поздний стыд – любая казнь в угоду: Предвестница последнего ухода Объявшая меня грехобоязнь. Невыносимо в сдавленном кольце Остаться до конца и сокрушенно Сомнительной гремушкой прокаженных – Напоминаньем: “помни о конце”. Кому напоминаньем? И зачем? Непрошенно, взахлеб и неспасенно О замыслах рассыпанных поэм, О горькой невозможности забыться В каком краю, среди каких языцех, Какому собутыльнику повем?..»
