Нина Храброва - Мой Артек
Вечер перед ужином и после ужина отводился отрядной работе. Это была уже чисто идеологическая работа, ребята привыкли к ней, занимались с интересом — она давала знания. Первый отряд у нас ведал большой картой Советского Союза и продвижением красных флажков вперёд, на запад. У карты постоянно толпились ребята и всё чаще раздавались крики «ура»: чуть не каждый день освобождался чей-нибудь родной городок или районный центр. Информация с фронтов, и вообще политинформация была ежедневной. Часто у нас проходили тематические сборы, они посвящались героям революции, героем рвущихся к Победе фронтов. Плотность нашего «сита» увеличивалась по мере того, как всё сознательнее проникало в нашу жизнь понимание чести коллектива — умение постоять за первенство звена, отряда, класса. Ещё и в помине не было термина «материальное стимулирование», да и не пришлось бы оно по душе людям, у которых близкие были на фронте: не то было поколение, не то время. Нашим лозунгом было — «Постоять за честь». Не побоюсь преувеличений — у наших ребят было как бы фронтовое, возвышенное понятие чести — каждый старался не подвести свой коллектив: от его малого до крупного подразделения. Делать всё хорошо, всё — с полной отдачей вил: это стало главной традицией, главной тенденцией Артека военных лет. Истоком были артековские традиции вообще. Но в войну они стали нравственно намного выше: там дети отдыхали, здесь, на Алтае, они учились и работали для Победы.
Однажды на моё имя пришла телеграмма, в ней говорилось, что от имени правительства Эстонской ССР я назначаюсь уполномоченной по Алтайсклму краю по сбору средств на танковую колонну «За Советскую Эстонию». Уполномоченной по всему Алтайскому краю! Пославший эту телеграмму явно плохо представлял как размеры этого края, снежные горные перевалы и отсутствие транспорта, так и недостаток воспитателей в Артеке… С телеграммой в руках я направилась к Гурию Григорьевичу. Он в растерянности поглядел на меня:
— Не знаю, что вам сказать. (Он в подобных случаях имел обыкновение переходить на «вы»). Думайте. Но в стороне оставаться нельзя.
Я стала думать. Где-то за перевалами, рассказывали, был целый эстонский переселенческий — Белоглазовский — район. Я написала письмо в райком партии этого района, просила назначить там своего уполномоченного. Но как же при этом мне с детьми не остаться в стороне? Мои коллеги пытались помочь мне. Сейчас не помню, кто первым сказал «а», но скорее всего кого-то из взрослых осенила идея: у эстонской группы отличная самодеятельность, надо разработать программы и давать в Старой и в Новой Белокурихе платные концерты. Гурий Григорьевич вначале был решительно против платных концертов, но иного пути не было. Эстонские ребята, привычно жившие в границах смешанных отрядов, собиравшиеся только для репетиций, развили бурную деятельность. Из собственных, хранившихся на складе, чемоданчиков были извлечены довоенный тёмные юбки, по возможности расширены и удлинены: оказалось, что владельцы и владелицы домашней летней одежды здорово увеличились ввысь и вширь. По подолу юбок были нашиты цветные тесёмки, а если кому не хватало, то и просто цветные полоски бумаги. На белых блузках и рубашках появились эстонские национальные узоры. Ланда, Ада, Айно, Аста сумели сшить некое подобие эстонских головных уборов и даже постолы. Когда эстонская группа выстроилась для смотра концертной одежды, зрелище получилось ярким и своеобразным. Стали репетировать «Тульяк» и прочие эстонские танцы; с новой силой, в новом тембре зазвучали эстонские песни. Аккомпанировал на баяне украинец Алёша Диброва, у него был отличный слух, и дух эстонской музыки, её медлительную ритмику он уловил сразу. К тому же в это время у нас в Артеке появилась преподавательница музыки Ирина Тхоржевская, она занималась с теми ребятами, кто раньше учился музыке, и аккомпанировала всем нашим хорам, в том числе и эстонскому. Репетиции шли каждый день, музыкальными и хореографическими руководителями были старшие девочки, обязанности конферансье исполняла Тамара Крончевская — объявив номер, она сразу же вливалась в танец и хор. Нам самим всё очень нравилось. И вот — Юра Мельников и Кальо Полли написали афиши, развесили их на всех перекрёстках, где только передвигались люди, и наступил день первого концерта. Дети с утра были в большом ажиотаже. На меня же напал приступ внезапного страха: а ну как зрителям не понравится? Ну, допустим, дети придут — а взрослым для чего же детская самодеятельность, если даже время сна у них сокращено до предела — все живут мыслью о работе, о той безудержной, отчаянной работе для фронта, свойственной людям в 1941–1945 годы. И ребята рассматривали свои концерты как такую работу. Захватив свои национальные наряды, они весело отправились в клуб. Я сделала весёлое и бодрое лицо, но точил меня страх: если всё сорвётся, чем же мы сможем помочь танковой колонне? Когда мы подошли к клубу, касса работала на полную нагрузку и тёмным хвостом выстроилась на улице очередь. Ну а что ж я так недостойно думала о сибиряках? Ведь у нас на афишах упоминался сбор средств в фонд танковой колонны! Зал был полон, зал аплодировал и требовал повторения. Чувство тревоги и неуверенности покинуло меня, и я за кулисами дивилась тому, как уверенно и спокойно держались ребята перед полным залом: будто заранее знали, что встретят их хорошо. Эта мысль меня снова несколько обеспокоила — а что, если это просто одобрительное отношение взрослых к детям, затеявшим такое серьёзное дело? Сама ведь взрослая, и знаю — когда надо подбодрить, то бывает такое — одобрительное с небольшим оттенком снисхождения — отношение. Но на этот раз я никак не хотела бы мириться с подобным отношением, на этот раз надо, чтобы всё было по-настоящему. Я спустилась из-за кулис и отправилась в зрительный зал. Задерживалась у рядов, смотрела — кто как слушает. Милые наши белокурихинцы! Они не просто были растроганы, они находились в состоянии настоящего восприятия искусства. Сердца их были раскрыты. Сидели в зале пожилые люди — их сыновья воевали на фронтах, и женщины смахивали слёзы — конечно, они думали и о том, что, может быть, кто-то где-то вот в эту минуту посильно помогает их идущим в атаку сыновьям. Но лица были светлы, улыбчивы и любознательны — так вот оно какое, народное искусство с берегов Балтики: мелодичное, плавное, приносящее тихую отраду.
А дети, дети! Никаких заминок, никто не сбивается и ничего не забывает — поют вместе и соло, группа девочек поёт отдельно, и потом все вместе хором, и — танец за танцем, песня за песней, хоровод за хороводом льются и звенят, как вешние ручейки на родине, в такой далёкой Эстонии. Дети охотно повторяют по требованию зрителей чуть не всю программу, глаза их горят, лица разрумянились: они почувствовали себя настоящими артистами. Программа, как и положено в те времена, длилась не меньше трёх часов, и как мне помнится теперь, в запасе у нас было никак не меньше двадцати номеров. Конеч концерта был очень мажорным. По дороге домой ребята трещали как сороки, рассказывалось всё, что обычно рассказывается в таких случаях — как кто-то споткнулся, упал, вскочил, раскланялся. Зрители приняли это за шутку и специально аплодировали; как у кого-то из действующих лиц «Хитрого Антса и Ванапагана» грим от пота совершенно размазался… Морозный, светящийся крупными звёздами вечер звенел от их смеха.
Последующие концерты мне запомнились меньше, потому что всё было благополучно — зрители приходили по нескольку раз, зал был всегда заполнен, и когда наступила весна, на улицах Старой и Новой Белокурихи можно было услышать мотивы эстонских песен, повторённые на гармонике, или просто голосом — без слов. По крайней мере по одному разу в месяц эстонские пионеры заполняли сцену концертного зала — помнится, наша концертная деятельность началась зимой и закончилась летом. В результате её мы отправили в фонд танковой колонны и наш вклад. Он был небольшим, но не остался незамеченным — мы получили телеграфную благодарность от эстонского правительства. Ребята почувствовали себя не просто повзрослевшими, но и полезно повзрослевшими.
Концерты эстонской группы — лишь маленький штришок в большой работе Артека для помощи фронту. Устраивались у нас и мощные общелагерные концерты, и зрителями были всё те же пожилые люди, женщины и дети из Белокурихинского колхоза, да немногочисленный медицинский персонал санатория. К лету санаторий расширился — стали приезжать отдыхающие. Целебный белокурихинский радон поднял на ноги многих тяжелораненых, выздоровев, они тоже стали нашими постоянными зрителями, с ними мы сдружились особенно и то и дело провожали их из Белокурихи — снова на фронт.
У меня хранится много писем от вожатой Таси Бурыкиной — мы с нею долго переписывались. Вот одно из первых писем Таси, написанных летом 1945 года, после нашего отъезда.
