Нина Храброва - Мой Артек
— Ладно, — соглашалась Анастасия Поликарповна, — но ты смотри зорче, так ведь и упустить недолго.
— Да мне все это напоминают, — отвечала я откровенностью на откровенность, — я-то, конечно, могу и упустить, но у нас ведь, понимаете, сложилось такое самоуправление, что ни совет отряда, ни совет лагеря не дадут упустить.
— Самоуправление — это хорошо-о, это всегда хорошо, — по-сибирски протягивала «о» Анастасия Поликарповна. Она — коренная сибирячка; за нарочито сибирским говорком угадывалось хорошее образование. Была худощава, ходила в юбке и кофте домашнего вязания; в тёмных волосах — ни сединки. Ранними утрами играючи колола дрова и складывала их у крыльца красивой сибирской кладкой, и ходили слухи, что была она метким таёжным охотником. Сама Анастасия Поликарповна то ли подтверждала, то ли опровергала эти слухи насмешливой улыбкой. Однажды она пригласила Тосю, Тасю, меня и Иру Мицкевич на «девишник»:
— Пельменями с медвежатиной угощу.
У кого-то из нас оказалась пачка чая.
— Ну, удружили, девчонки! — обрадовалась Анастасия Поликарповна, — значит, побоку сегодня морковная заварка.
Как теперь я понимаю, пельмени были великолепны — настоящие сибирские, с морозу. Но я с непривычки давилась ими. Хозяйка косо поглядывала на меня и, знай, пила чай — горячий, крепкий, разумеется, без сахара. Ира, как младшая, взялась нас угощать и едва успевала доливать самовар.
— Четырнадцать стаканов я уже поднесла Анастасии Поликарповне, теперь считай ты, — шепнула она мне. И чаепитие продолжалось…
Уроки её были интересны, дети её уважали. Оценить яркую индивидуальность Анастасии Поликарповны тогда смогли не все, зато оценили теперь, и многие в своих письмах вспоминают её.
Вообще в нашей алтайской жизни без войны нам повезло на встречи с интересными людьми. Наши «летописцы» в своих дневниках записали коротко: «была встреча с писателем… артистом… концерт… было интересно!» Но наши, эстонские «летописцы» и, по правде сказать, я среди них, тогда не очень-то представляли себе непреходящее значение этих людей в советской культуре. А ведь нам довелось встретиться с яркими личностями.
В одну из эвакуаций мы оказались на большом волжском теплоходе чуть ли не в соседних каютах с Лемешевым. Ланда записала в дневнике: «Здорово! Совсем недавно видела Лемешева в кино, и вот он — ходит по палубе живой, разговаривает с нами».
В первую зиму на Алтае в нашей аллее нам с Тосей попалась навстречу чета, как мне тогда показалось, немолодых людей. Они были в тёплых шубах — именно такие мы нынче называем дублёнками и носим не столько для тепла, сколько для моды. Худощавые, бледные, отнюдь не сибиряки по виду, они шли неторопливо и разговаривали тихо.
— Знаешь, кто это? — взволнованно сказала Тося, — тот самый писатель Паустовский, с которым у нас будет сегодня встреча, и его жена.
Вечером в концертном зале санатория — а санаторий наш был превращён, разумеется, в госпиталь для долечивания тяжелораненых и ставил их на ноги прекрасно — в зале яблоку было негде упасть. Мы пришли заранее, усадили ребят в первые ряды, сами устроились позади. И это был наш просчёт! Голос у Константина Георгиевича был тихий, до задних рядов почти не доходил, и я не столько слышала, сколько видела, как он прочёл несколько своих довоенных и военных рассказов. Сидевшие в первых рядах ребята, читали его и увидели впервые, слушали затаённо, вышли из зала тихонько, и разговоров о встрече с Паустовским хватило надолго. Тут, конечно, тоже сказалось интеллектуальное превосходство пионеров из старших советских республик перед ребятами Прибалтики и Молдавии — московские, киевские, новосибирские дети были начитаны и уже умели понимать и ценить людей из мира искусства.
Появилась у нас и ещё одна чета: режиссёр московского Камерного театра Александр Таиров и его жена, артистка Алиса Коонен. Таиров рассказывал о своём театре, о работе режиссёра, Коонен — изящная, с огромными светлыми глазами — прочла один из своих известных монологов. Пишу скупо, потому что это теперь я восхищаюсь каждым словом Паустовского, бывала в послевоенном Камерном театре и кое-что знаю о Таирове и Коонен. Тогда же запомнилось впечатление, которое они произвели на наших уже искушённых в искусстве москвичей — те были вне себя от восторга.
Певец Николай Погодин приезжал, дал большой концерт и много пел на бис. Очень понравилась нам чтица Надежда Комаровская, она великолепно читала рассказы Чехова.
Все они побывали не раз на фронте, выступали перед воинами, и, разумеется, рассказывали нам об этом.
Фильмов, концертов — как приезжих знаменитостей, так и своих собственных — у нас было много, мы плотно обжили санаторный концертный зал. И всё это происходило вдали от войны, на фоне с каждым днём улучшающихся военных сводок, и предсказывало нам и нашим детям черты уже недалёкой послевоенной жизни.
Но к нашим занятиям искусством я ещё вернусь, как к сценическим, так и к музыкальным и изобразительным. Пока же хочу ещё возвратиться к рассказу о нашем режиме дня: он и привёл нас к тому, что в разговорах с Анастасией Поликарповной я назвала самоуправлением. Частое сито режима создало полную надёжность для вожатых «не упустить» ребят, то есть не допустить особых промахов в воспитании: каждый проступок строго обсуждался на сборе звена, отряда, а уж если из ряда вон, то и на общелагеной линейке.
Зимние ночи на Алтае долги, зато поздние рассветы ярко-розовы и бодрящи. На верхнем этаже нашего большого двухэтажного деревянного дома звенит горн Бори Макальца. Пять минут — и прибраны постели. Ещё пять минут — все одеты для утренней гимнастики и выстроились в коридоре. Гимнастикой руководят лучшие спортсмены отрядов или сами вожатые, и каждое упражнение усвоено настолько, что хоть среди ночи разбуди — тотчас будет сделано без раздумий. Комплекс утренних упражнений хорош — разработанный когда-то отличными физкультурными врачами Артека, он за долгие месяцы и — уже годы! — делает детей гибкими, ловкими, подвижными. Двадцать минут на умывание: хочешь — тёплой водой, специально подогретой тётей Дорой, хочешь — холодной из-под крана, а то и снегом, или, что самое приятное — всегда тёплой струёй из трубы, отведённой от сероводородного источника: температура воды +37,2 градуса в любой мороз, и удивительно бодрящее ощущение после умывания. Затем пять минут на одевание и построение, в эти минуты ребята начеку: не приближается ли Володя? У Володи была привычка — по праву старшего вожатого внезапно построить любой отряд и проверить — никому вперёд не известно, что именно: чисты ли вымыты уши; в порядке ли чулки и носки; подстрижены ли ногти, и нет ли под ними «траурных полос»; чисты ли шеи и воротники; у всех ли в карманах расчёски. Володя сыплет остротами, ребята смеются и торопят его, но что неизбежно, то неизбежно — проверяемый отряд пойдёт в столовую последним. Ещё десять минут на марш до столовой. Завтрак. И — уже без построения — пятнадцать минут быстрого хода в школу, в 9 часов там начинаются занятия. К 2 часам дня ребята возвращались из школы прямо на обед. После обеда для младших вначале устраивался абсолют, но постепенно он стал отмирать: дети выросли, да и никак не умещался абсолют в рамки режима.
После обеда усаживались у себя в комнатах, во всех более или менее тихих уголках — готовили уроки. И вот уже младшие под присмотром Тоси усеяли склон — кто на санках, кто на лыжах, кто в снежки играет — всем весело! Старшие отправляются на работу: кто на кухню — помогать мыть посуду и готовить ужин, кто в швейную мастерскую в распоряжение Ланды — она у нас была к тому времени и главным нашим портным, и помощником врача, и помощником вожатых, и кем только она не была! Я, как и сорок леи назад, нынче всё ещё пытаюсь расспросить Ланду — как она ухитрялась и поныне ухитряется всё успевать?! Ланда смеётся, потом взгрустнёт, скажет: «Надо было, вот и успевала. Иногда и отдохнуть удавалось, только тогда ведь, вспомни-ка, отдыхать-то не хотелось».
Муля, Володя Николаев и ещё несколько старших мальчиков бежали к лошадям: у подсобного хозяйства был большой конный двор, и слаще мёда была для этих мальчишек возможность почистить лошадей, запрячь их, и уж верх блаженства — по разным поручениям руководства лагеря отправиться в дальний санный путь: за тридцать пять километров в районный центр Смоленское, или ещё лучше — за восемьдесят, в Бийск! Закутанные в тулупы мальчишки сначала помогали возчикам конного двора, потом сами стали заправскими возчиками, и появилась от этого в них удаль — алтайская бурная степь была нипочём! И чуточку излишняя самоуверенность — столько доверия со стороны взрослых!
Была у нас ещё одна бригада, облечённая особыми, очень нелёгкими правами: те, кому перевалило за пятнадцать и шестнадцать лет были направлены на лесозаготовки на отдалённый лесной кордон в горную тайгу. Ребята помогали лесорубам пилить могучие деревья, обрубали сучья, сообща скатывали комли поближе к реке: весной, как только разливалась Белокуриха, начинался сплав. На сплаве приходилось иногда работать всем, кроме самых младших. И мой третий отряд выходил на трудовой пост: когда река с гор слишком бурно несла брёвна, они могли встать и торчком, тут уж с затором справляться было трудно, поэтому мы на речных путлях и выступах подталкивали брёвна баграми.
