Марина Цветаева - Тетрадь третья

Хороша — она, плох (неудачен) — он: демоничен и байроничен, слишком духовен для такой физики, какой-то принципиальный любовный Геракл.

Вроде пропагандиста.

Все ощущения книги — верны, а большинство рассуждений героя — излишни.

Такое ощущать она должна была бы от совсем простого — любого — хотя бы гондольера Джиованни. От бессловесного.

Лесничий (бывший — коновалом, бывший — офицером) — пересложнен.

Нехороша его словесная грубость: называть вещи своими именами, да еще все — и всеми. Я бы предпочла его словесно-почтительным, или вовсе бессловесным.

Гениален в книге Лоренс, а не герой. Герой — глуп. (Значит — и Лоренс глуп.)

Настоящие любовники не занимаются настроениями углекопов.

Невероятен (по грубости) отец во встрече с Меллорсом. Непристоен до неправдоподобия.

Хороша — безукоризненно — она. И infirmière.[215] И — даже жена. Все женщины.

Мужчины — тени.

Странная книга. Прекрасная по авторскому бесстрашию. Но есть тошнотворность, перегруженность сластью — пресыщающая — и отвращающая читателя.

С третьей трети — тошнит.

…С миром — в мире:

На буксире!

С миром — в споре:

На отпоре!

Мур: — Разное — утро и вечер. Вечером — всходишь точно на горку и смотришь.

…Покаместь душу выдавят…

А мне еще — завидуют!

31-го дек<абря> 1934 г. — сороковой день.[216]

Стояла на его могиле и думала: здесь его нет, и там его нет: здесь — слишком местно (тесно), там — слишком просторно (All[217]), здесь — слишком здесь, там — слишком там. Где — тогда?

(О Днепре без порогов)

— Я сама — Неясыть!

Не сыта моя суть —

Я сама — Неясыть!

(Январь 1935 г.)

— Я такой волчий медведь только потому что меня никто не любит.

(Метро Mairie d’Issy — crie du cœur[218] — 24-го янв<аря> 1935 г. Myp)

11-го февр<аля> вторник — без четверти четыре — весть о тяжелом заболевании С. М. В<олконского> (сердце). Сейчас еду в П<оследние> Нов<ости> — узнавать, потом, м. б., к нему.

(Померанцы с <фраза не окончена>

Май 1935 г.

Когда старая женщина говорит: — «Когда я была молодая» — даже этому не верят, точно молодость та же красота.

Иногда нужно предпочесть, в стихах — общее место — острейшей подробности — ради потока. Т. е. фразу, период — эпитету, и поток — образу, к<отор>ый иногда, именно единственностью своей — тормозит.

Что-то ранее нас — умерло…

Ты меня поцелуешь — мертвую,

Как тогда целовались — мысленно

Любовь была зла. Никто меня милой

Не звал — ты, соловей! —

Я жизнь прожила — счастливая силой

Своей, жилой своей!

была зла. Кто, кто меня телом

Покрыл — от —

Я жизнь прожила — счастливая делом

Своим, мелом своим!

2 1

(жаром — даром)

…Я в рай добрела — ведóмая — (чарой?)

Своей: лирой своей!

(Всё здесь — от ударения, до смысловой настойчивости: звуковой навязчивости повторения (подтверждения). Мое дело — заполнить должным. Здесь как нигде дана звуковая канва (звуковой канат).)

…Seule une femme pour porter le poids d’une âme (j’aurais mis «mon âme» — si ce n’était pas un équivalent).[219]

«Поэзия» — «поэзия» —

Да знаете ли вы

Благородство (поведения в трудных случаях жизни) есть не то последствие, не то причина бесстрастия.

Абсолютно-страстный человек не может быть абсолютно-благородным.

(Записано в Госпитале Ville-Juif, 15-го июня.)

Между годовалым ребенком (лицо!) и 80-летним им же — ни дня перерыву.

— Он его тоже посмотрел… — сестра, показывая мне Мурин аппендицит (знаю, что appendix, но привыкла — так).

(Для «Чорта»)

Деление серебра на горсточки, горочки, стопочки.

Серебряные стопочки отражаются в глубоком ломбере стола.

(Знаю, что l’Hombre — jeu de l’Hombre[220] — и, кажется, одна — знаю, но здесь беру ломбер как материал: из-за глубины звука — и отражения.)

Это — приписка 26-го мая 1938 г., переворачиваю страницу — и:

«Ибо ломбер (l’Hombre) от долгого словесного (невежественного) и игрального употребления уже стал ЛОМБЕР — древесной и металлической породой».

Н. П. Г<ронский>

Зерна богатой барышни. — Губная помада. — Бритье (мячик). — Jouy-en-Josa<s>[221] (нигде) — скалы, сосны, спящий город, арка, помост, кафэ.

Возвращение route nationale[222] — с его громким ором (песнями: один — как целый хор).

Шавильский желанный дуб. — И еще одно желанье. — Версальские леса, папоротник, вереск, листва, саблиэры.

«Старушки». Иду к «старушкам».

— Иду домой: своих кормить.

Рынок, кожаная кошелка.

— Ты еще немножко слишком громок.

Дружба с С. М.

Игранье моей головой — отрастающей.

— Как Вы похожи на волка!

— Глупости! Я похожа на Вильгельма.

— Нет! нет! Именно на волка, особенно — нос.

— Если я — на волка, то Вы на Марью Царевну, с картинки Репина — помните? Волк увозит Царевну.

— Иван-Царевич увозит!

— Нет, Волк.

Он: — А Вы заметили, что у Вас с Марьей-Царевной — одни инициалы?

— Я не Марья-Царевна, а Марья Моревна — помните: — «Я поеду воевать, а ты сиди дома и занимайся хозяйством».

— Это я — займись хозяйством? Впрочем, я великолепный хозяин, спросите маму. Вы сколько варите pot-au-feu?[223]

— Часа полтора.

(Он, торжествуя) — А я — три.

…Но Вам Марья не идет. Вы Марина Моревна — от моря.

— Просто скажите — морское чудище.

В другой раз, на саблиэре, в вереске

— Какие волчьи волосы! Совершенно — волчий мех!

— Глупости. Это — седины.

— Что-о? Седины, это матрона — что-то торжественное — Рим или Новгород. А это просто волчья шерсть. А сверху — золото.

— Еще скажите — волчий хвост! Помните, у Жуковского — в золотой сетке![224]

(Хотела писать его — живого. Не довелось. И только всего осталось:

— Погляди как в час прибоя

Лес играет сам с собою.

— Так и ты со мной играл.[225])

(Конец Carnet médical)

ДРУГАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА:

УЖАСНАЯ: ГРЯЗНЕЕ ГРЯЗНОГО, КАРАНДАШНАЯ, СОВЕРШЕННО-НЕЧИТАЕМАЯ

Жажду уничтожить.

Что такое мужская дружба? Любовь есть жажда — потери себя в другом, дружба — обретения себя в другом. Над дружбой всегда третье — то, ради чего — по Гронскому:

— Восток был отперт на простор[226]

и — Нашего полку прибыло.

(Над любовью (душой ее) — всегда третий, бывший или будущий, угроза, смерть.)

А любовь — тупик. Выход — смерть. (Дружба — бессмертье.)

Если бы я в ноябре 1934 г. любила Н. П. Г<ронского> я в ноябре Х-вого года его — разлюбила: забыла.

<Вклеенная газетная вырезка:>

— В Египте найден дневник школьника, относящийся ко II веку до Р. Х. В нем подчеркнуты слова Гомера, что богини часто выбирают мужей среди смертных людей.

(П<оследние> Н<овости> — 26-го июня 1938 г. — Оправдание тщательности моих записей. Ибо наверное и тогда были войны — и всякие великие события. А школьник — читал и выписывал. Писал — и подчеркивал. Этот школьник для меня покрывает всю мою современность. Этот школьник II-го века до Р. Х. — мой современник. Ибо он так же жил прошлым — как я. Гомером — как я. И нам скоро обоим будет — столько же лет. (Нисколько — лет.))

А так — отрешенно, чисто и кровно (там — кроваво!) я буду помнить его вечно, болеть будет вечно. Моя боль — о нем, а не о себе без него.

Приезжайте в П<ариж>.[227] Расскажу. То, чего никогда не прочтете — даже в моей рукописи о нем, живом, даже в нашей переписке, где он считался с детской ревностью моей дочери, а я — не хотела быть ему слишком всем. Переписка с обеих сторон чрезвычайно бережная. Он считался с моей семьей, я — с его юношеством, — и оба с временем и местом. Мы же должны были скоро, скоро встретиться и всё друг другу сказать!