Дэвид Гранн - Затерянный город Z. Повесть о гибельной одержимости Амазонией
Я надеюсь, что широкое распространение известий об этих исследованиях может привлечь других любителей приключений в эту незаслуженно забытую часть света. Но следует помнить о том, как велики трудности, о том, как длинен список случившихся в тех краях трагедий, ибо те немногочисленные уголки, что пока остаются непознанными, дорого продают свои секреты. Совершенно не желая превозносить себя, я должен заверить вас, что требуется огромный энтузиазм для того, чтобы год за годом успешно строить мост через широкую пропасть, отделяющую комфорт цивилизации от весьма ощутимого риска, от тех невзгод, что подстерегают вас на каждом шагу в нехоженых лесах этого континента, который по-прежнему мало изучен.
Присутствующий здесь же представитель Боливии говорил о новых картах Южной Америки: — Должен отметить, что это было совершено благодаря смелости майора Фосетта… Если бы у нас было еще несколько таких, как он, то, я уверен, в мире не осталось бы ни единого неисследованного района.
Росту славы Фосетта способствовало то, что он не только отправлялся туда, куда не осмеливался заглянуть больше никто из путешественников, но и совершал это с какой-то нечеловеческой скоростью. Он проделывал за считаные месяцы то, на что другие затрачивали годы: как однажды походя бросил Фосетт, словно о чем-то само собой разумеющемся, «я работаю быстро, и у меня не бывает выходных». Кажется невероятным, но он редко заболевал, если такое вообще с ним случалось. «Он был лихорадкоустойчив», — писал о нем Томас Чарльз Бриджес, популярный в то время автор книг о приключениях, знавший Фосетта лично. Эта особенность путешественника породила бесконечные и неудержимые рассуждения о его физиологии. Бриджес объяснял его устойчивость к недугам «пульсом реже нормального». Один из историков отмечал, что Фосетт был наделен «практически абсолютным иммунитетом к тропическим заболеваниям. Вероятно, это качество и было в нем наиболее экстраординарным. Существовали другие — пусть и немногочисленные — путешественники, которые могли бы сравняться с ним в целеустремленности, храбрости и силе, но по своей сопротивляемости болезням он был уникален». Даже сам Фосетт начинал считать чудом то, что сам он называл «идеальной конституцией».
Кроме того, он поражался собственной способности избегать хищников. Однажды, после того как он перепрыгнул через ямкоголовую змею, он записал в дневнике: «Что меня поразило больше всего — это предупреждение, отданное моим подсознанием, и мгновенная мышечная реакция… Я увидел змею лишь тогда, когда она промелькнула у меня между ногами, но, если можно так сказать, мое внутреннее „я“ не только вовремя заметило ее, но и точно рассчитало, на какую высоту и расстояние она прыгнет, и в соответствии с этим дало команду моему телу». Его коллега по КГО Уильям Барклай, работавший в Боливии и как никто знавший методы работы Фосетта-исследователя, говорил, что с годами у нашего путешественника выработалось «убеждение, что никакая опасность не может его коснуться» и что, как у героя мифов, «все его поступки и все, что с ним происходит, — все это предопределено свыше». Или, как любил повторять Фосетт, «я — в руках богов».
Однако те самые качества, которые делали Фосетта великим путешественником: демоническая ярость, невероятная целеустремленность и чувство почти божественной неуязвимости и бессмертности, — одновременно пугали окружающих. С ним страшно было находиться рядом. Он ничему и никому не позволял становиться на пути у своей цели — или у своей судьбы. Он «готов был путешествовать с меньшим количеством груза и платить за это куда более высокую цену, нежели большинство людей могли счесть возможным или необходимым», — аттестовал его журнал Королевского географического общества. «Кстати: вы поразитесь, когда узнаете, что майор Фосетт предполагал прорубиться в джунгли на расстояние ста миль… за месяц! Большинство просто в изумлении раскрыли бы рты от одной этой мысли!!!»
К тем, кто мог шагать с ним в ногу, Фосетт относился с невероятным расположением. К тем же, кто этого не мог… что ж, в конце концов Фосетт приходил к выводу, что их болезни и даже их смерть служат лишь подтверждением их тайной трусости. «Такие путешествия нельзя совершать легкомысленно, — писал Фосетт, обращаясь к Келти: —…иначе я бы никогда никуда не добрался. К тем, кто может проделывать [такие путешествия], я не испытываю ничего, кроме благодарности и восхищения; тем же, кто этого не может, я сочувствую мало, ибо они брались за эту работу, будучи в трезвом уме; что же касается ленивых и неумелых, то от них мне в любом случае нет никакой пользы». В своих личных бумагах Фосетт проклинал бывшего помощника: «…безнадежная дрянь! Типичный лентяй!» — нацарапав эти слова под наклеенным в альбом вырезок некрологом бедняги (тот утонул в перуанской реке). Несколько человек в свое время были изгнаны из его экспедиций — или же, оскорбленные и ожесточившиеся, дезертировали. «Почему он не останавливался, чтобы дать нам поесть или поспать? — жаловался бывший член его отряда другому исследователю Южной Америки. — Мы вкалывали по двадцать четыре часа в сутки, точно волы под ударами бича».
«Для членов моих отрядов напряжение всегда было слишком сильным, — признавал Фосетт в письме к Келти, добавляя: — Во мне нет снисхождения к неумению».
Келти мягко урезонивал своего друга: «Я очень рад слышать, что вы по-прежнему в превосходной форме. Должно быть, у вас великолепная конституция, коль скоро вам удается вынести все, что вам приходится выносить, и при этом ваше самочувствие нисколько не ухудшается. Боюсь, из-за этого вы становитесь чересчур нетерпимы по отношению к людям, которые пребывают не в такой прекрасной форме, как вы».
Несомненно, Келти имел в виду главным образом одного человека — исследователя, чье сотрудничество с Фосеттом в 1911 году обернулось катастрофой.
Казалось, это был идеальный тандем: Джеймс Мюррей, великий полярный исследователь, и Фосетт, великий амазонский путешественник. Вместе они могли бы преодолеть сотни миль неизведанных джунглей, окружавших реку Хит, пройдя вдоль северо-западной границы Боливии, там, где страна примыкала к Перу. Они планировали создать карту этого региона и изучить его природу и обитателей. Этот поход одобрило Королевское географическое общество — так почему бы и нет?
Мюррей родился в Глазго в 1865 году.[54] Этот сын бакалейщика был склонен к странствиям и обладал блестящим умом; в юности, когда как раз недавно открыли микроорганизмы, Мюррей страстно увлекся их изучением и, вооружившись едва ли не одним только микроскопом да сосудом для сбора образцов, превратился, можно сказать, в эксперта-самоучку, а позже стал признанным во всем мире специалистом в этой области. В 1902 году он участвовал в геодезическом обследовании илистых глубин шотландских озер. Пять лет спустя Эрнест Шеклтон включил Мюррея в состав своей антарктической экспедиции, где тот собрал совершившие переворот в науке данные по морской биологии, физике, оптике и метеорологии. Позже Мюррей стал соавтором книги «Антарктические дни», где, в частности, описывал, как они везли санки по снегу: «Когда ты их тащишь, тебе чересчур жарко, когда отдыхаешь — слишком холодно. А впереди — ледяной барьер, который тянется до самого горизонта». Ненасытно любознательный, тщеславный, непокорный, эксцентричный, безрассудно храбрый самоучка, Мюррей казался двойником Фосетта. Он даже был художником, как и Фосетт. В сентябре 1911 года, когда Мюррей прибыл в Сан-Карлос, форпост на боливийско-перуанской границе, Фосетт заявил в письме, адресованном Королевскому географическому обществу: «Этот человек достоин восхищения, он подходит для нашей цели».
Но если бы кто-нибудь присмотрелся к их характерам пристальнее, он заметил бы тревожные сигналы. Мюррей был всего на два года старше Фосетта, но в свои сорок шесть он выглядел иссохшим и потрепанным; его лицо, с аккуратно подстриженными усами и седеющей шевелюрой, прорезали резкие морщины, а тело имело какие-то нездоровые очертания. Во время экспедиции в Шотландию он пережил физический слом. «У меня тогда был ревматизм, воспалились глаза, бог знает что еще», — вспоминал он. А в экспедиции Шеклтона он был начальником базового лагеря и избежал самых суровых условий.
Более того, от великого полярного исследователя и великого исследователя Амазонии требуются далеко не одни и те же качества. Во многих смыслах эти работы являют полную противоположность друг другу. Полярный исследователь должен уметь выносить едва ли не семидесятиградусный мороз, постоянно сталкиваясь с одними и теми же напастями: обморожениями, трещинами во льду, цингой. Он выглядывает в окно и видит лишь снег и лед, снег и лед — безжалостную белизну. Психологический ужас заключается в том, что этот ландшафт никогда не меняется, и твоя задача — подобно узнику камеры-одиночки, выдержать сенсорную депривацию. Напротив, амазонский путешественник, погруженный в жару, точно в котел, непрерывно испытывает удары по всем своим органам чувств. Вместо льда здесь дождь, и везде, куда бы ни ступил исследователь, его подстерегает новая опасность: то малярийный комар, то копье туземца, то змея, то паук, то пиранья. Сознанию приходится постоянно бороться со страхом: ты словно все время в осаде.
