Мария Петровых - Избранное
Ваан Терьян (1885–1920)
«Был нелегким путь и далеким кров…»
Был нелегким путь и далеким кров.Я прилег вздремнуть на траве ночнойИ уснул, и вдруг — чей-то нежный зов…Неизвестный друг говорит со мной.
Пробудился я, счастьем обожжен.Скорби не тая, плачет ветерок.Ни души кругом, тьма со всех сторон,На пути моем вновь я одинок…
«Мне в этих памятных местах…»
Мне в этих памятных местахТак ощутима ты!Знакомый сад заглох, зачах,Не политы цветы.Закрыты ставни на замок,Но мне, как прежде, радЗаветный сад… О, как я могВойти в тот самый сад!Тот самый и совсем иной —Он пуст, затоптан, гол.И он, как я, одной тобойДышал, и жил, и цвел…
«В угрюмых безднах бесконечной ночи…»
В угрюмых безднах бесконечной ночиТы, сердце, бьешься, как в стенах тюрьмы.Я заблудился и устал — нет мочи,И некому позвать меня из тьмы.
Ночь распростерла траурные крылья.Одна лишь ночь — отчаянью в ответ!Искать и ждать — напрасные усилья.На сладостную ложь — надежды нет.
Рыдая, ветер бьется в бездне темной.Кто эту ночь простер в немой глушиИ почему безмолвен мир огромный?Кто потушил огонь моей души?..
Возвращение
Когда-нибудь я прокляну с тоскойВсю жизнь мою и, скорбный, одинокий,Пойду и отыщу твой дом далекийИ постучусь дрожащею рукой.
О как печально улыбнешься тыИ дверь откроешь, не сказав ни слова,И ты заплачешь пред лицом былого,Увидев боль замученной мечты.
И сестринская доброта твояДуше моей дарует исцеленье.Я молча обниму твои колениИ разрыдаюсь, разрыдаюсь я…
«Эта боль из года в год…»
Эта боль из года в годНеустанно, как паук,Сеть горящую плететИз неутолимых мук.
Злой недуг, глухая больМедленно, из года в год,В раны сердца сыплет соль,Жизнь мою нещадно жжет.
Я иду глухой тропой.Оглянусь — потерян след.Я замечен злой судьбой,Для меня спасенья нет.
«О нежность, походящая на боль!..»
О нежность, походящая на боль!Я не знавал столь горькой и мятежной,Столь исступленной и пугливой; стольБезжалостно переходящей в боль.Последняя она, — не оттого ль?В ней затаился пламень безутешный.О нежность, походящая на боль, —Я не знавал столь горькой и мятежной!
Наири Зарьян (1900–1969)
Первая копна
Печальный образ юности моейМне видится чем дальше, тем ясней,Рождая чувство горечи и боли:Стоит сироткой в опустелом полеКопна пшеницы… Пронеслись года,Она давным-давно в земле истлела,Но я в долгу пред нею навсегдаИ не могу начать другого дела,Пока не расскажу я про нееЧитателям, и близким и далеким.
Закончилась резня… Село моеСтоит притихшим, скорбным, одиноким.Одни лишь старики да детвораЗдесь уцелели, но опять с утраКлубится мирный дым над очагами,Старухи для внучат пекут лаваш.Печальнее других домишко наш,Отца и матери уж нету с нами.Сестра да я из всей семьи большойВ живых остались — малые ребята,А мир вокруг неласковый, чужой.Как жить? Что делать с полосой несжатой?В Хараконисе нищенский наделОстался у меня. Отец, бывало,Что ни посеет — засуха сжигала,И досыта никто из нас не ел —На подати зерна едва хватало.
Но в том лихом году, как бы назло,Обильный урожай земля сулила.Готовилось к уборке все село,Забыв про нас. У стариков нет силыС уборкою управиться. У нихЗаботам, нуждам ни конца, ни края.В такие дни не до сирот чужих.Чего тут ждать!.. Я разыскал в сараеЗнакомый серп, которым жал отец,В карман засунул старое точило,И утром, еще солнце не всходило,Я вышел в поле как заправский жнец.
Участок мой был от села далеко.Средь хмурых гор жара и тишина.Как было горько мне и одиноко!Как разболелись плечи и спина!Я жал пшеницу рук не покладая,Мне заливал глаза соленый пот,И вдруг я вижу, что сестра несетМой завтрак в узелке, и вот тогда яПочувствовал себя главой семьи,Добытчиком, кормильцем и опорой.Я бережно сложил снопы своиИ сел в тени большой копны, которойГордился я, и скудный завтрак мойНеспешно съел, по-взрослому усталый.Кругом безлюдие, гнетущий зной,И камнем на сердце тоска лежала.А девочка, молчание храня,Ко мне прильнула, руки нежно гладя,И я прочел в ее печальном взглядеВопрос, который мучил и меня,Мне душу изнурял глухой тревогой:«Как в мире этом страшном и большом,Где ни отца, ни матери, ни Бога,Мы будем жить?..» И пó сердцу ножомРезнула боль, и оба втихомолкуМы плакали, скрывая горький страх.Кричащую тревожно перепелкуМы услыхали в луговых кустах.Мы видели, над нею кружит коршунИ вот, свистя крылами, в небо взмыл…Я встал, готовый к испытаньям горшим,И ноющую спину распрямил.Я вытер слезы детские моиИ, как пристало старшему в семействе,Уверенно сказал Ерануи:— Не плачь, не унывай, мы будем вместе!Не бойся, перепелочка моя,Иди домой! — Она послушно встала,И в серых глазках радость заблистала,И мелкими шажками вдоль ручьяОна пошла, чуть колыхаясь в поле,Как увядающий в бутоне мак.И я поклялся: даже в горькой долеЕе беречь, ее лелеять так,Чтобы жила без страха и печали,Покуда не найдет своей судьбы.Я поглядел в синеющие далиС волнением, с предчувствием борьбы.
И долгий день, не зная утомленья,Я жал пшеницу, складывал снопы,А на закате, подходя к селенью,Я услыхал нестройный гул толпы.Я увидал, как в спешке, в суматохеКто погружал пожитки на арбу,Кто ослика навьючивал… И вздохи,И ропот на жестокую судьбуЗвучали всюду… Ветхие старухиМешки латали. И в последний разПекли домашний хлеб. Следы разрухиВиднелись всюду в этот горький час.С отрядом русских, отступавшим спешно,Переселяли на восток армян,И старики с тоскою безутешной,С глубокой болью незаживших ранРодные стены молча целовали.Как трудно будет доживать вдалиОт кровли отчей, от родной земли,В безвестности, в унынии, в печали!Какая боль, какая пустота!Но сквозь тоску мне верилось впервые,Что сбудется теперь моя мечта,Что наконец-то мы идем в Россию,В страну, куда рвалась моя душа,Где нас не будет разорять паша,Где не убьет нас янычар кровавый,Где, озаренный вековою славой,Отважный, честный, доблестный народНам дружескую руку подает.Об этом над моею колыбельюКогда-то тихо напевала мать…И я в порыве буйного весельяЗапел, не в силах радости сдержать.А караван уж тронулся в дорогу.Соседка, отерев глаза рукой,Разгневанная, мне сказала строго:«Чему ты, сорванец такой-сякой,Обрадовался? Впрочем, у тебя ведьНет ничего, что тяжело оставить, —Ни очага, ни хлеба, ни земли…»Мы молчаливо шли с Ерануи,Не слушая ворчливую старуху.Но вот проходит скорбный караванБлиз моего участка. Сердце глухоВо мне заныло, заволок туманГлаза мои, но явственно до болиЯ видел, остановленный стыдом,Копну пшеницы, в опустелом полеЗабытую… А ведь она давно лиБыла моей заботой и трудом!И вот стоит сироткой у дорогиИ будто силится спросить в тревоге:«Уходишь? Покидаешь? Навсегда?Твой пот остался на моих колосьях.Зачем связал их? Ты на ветер брось их,Коль не жалеешь своего труда.Я жизнь твоя…» От сдавленного крикаЯ замер… Ах, старуха, погляди-ка,Чтó сорванец оставил за собой!..(… … … … … … … … … … … … … … …)Недвижно я стоял перед копнойИ на нее смотрел с тревогой нежной,Как смотрят на родное существоВ предчувствии разлуки неизбежной.Потом пошел. Смятенья моегоНикто не замечал, а я с тоскою,Глаза от солнца затенив рукою,Оглядывался много-много раз,Пока не скрылась навсегда из глазКопна пшеницы за горами детства.
Прошли года — года скитаний, бедствий.Надолго разлучился я с сестрой.И вот однажды осенью сыройСредь ночи ранен был жестокой вестьюО том, что умерла Ерануи…И снова мчались годы, шли боиЗа торжество свободы, правды, чести.Я видел возрожденье нищих стран,Я сердцем обнимал края чужие.Живя на дивном севере России,Забыл я боль моих давнишних ран,И ужасы резни в моем селенье,И мой бессильный полудетский гнев,Все злодеяния, все преступленьяЗабыл, от горечи не очерствев.Забыл развалины родного дома,Забыл поросшее травой крыльцоИ даже то, что дорого любому, —Родное материнское лицо.Но в памяти останется, доколеЯ не смежу похолодевших век,Копна пшеницы в опустелом поле,Как близкий одинокий человек.
Амо Сагиян (р. 1914)
