Николай Ефимов - Военная контрразведка от «Смерша» до контртеррористических операций
Сталин на нашем фронте, бить будем всех подряд! Вы понимаете, какое настроение было у солдат? Не было Сталина, конечно, — уж мы, контрразведка «Смерш», это знали! Но все как-то поверили, этот слух шел по всему фронту…
— Интересно! Как ни банально это звучит, но историю все-таки творят личности, которые своим умом, волей и энергией объединяют человеческие массы… Насколько я знаю, вам в конце войны пришлось непосредственно работать с человеком, чья огромная роль в истории Великой Отечественной войны довольно долго затушевывалась?
— Вы говорите про Виктора Семеновича Абакумова? О нем у меня сохранились самые лучшие воспоминания — несмотря на то, что первая наша встреча закончилась для меня арестом на шесть суток!
— А это как получилось?!
— Давайте обо всем по порядку, с начала. В конце 1944 года я приехала в Ярославль, где тогда стоял штаб нашего фронта.
— Уточним, что Карельский фронт был расформирован 15 ноября 1944 года — в связи с выходом Финляндии из войны. После этого его войска стали постепенно перебрасываться на Дальний Восток — СССР, верный своему союзническому долгу, готовился к войне с милитаристской Японией.
— Но я-то на Дальний Восток не поехала — пришла шифровка, чтобы я ехала в Москву, и после Нового года, в январе 45-го, уже я была в Москве. Нас было шесть девчонок, приехавших с разных фронтов, и нас посадили в кабинет Селивановского, заместителя Абакумова. Мы сидели в его кабинете, работали, работали, работали. Старшая приходила, нашу работу забирала. При этом учитывалось, кто сколько страниц за день отпечатал — было положено, сколько строк, сколько всего. Они там провели, что я машинистка «вне категории». А «вне категории» — это 60 страниц в день, а 1-я категория — 50. Ну да ладно, это наши особенности!
— Но, как понимаю, от машинистки, даже «вне категории», до заместителя наркома обороны, начальника Главного управления контрразведки «Смерш» очень и очень далеко…
— Конечно! Но вот однажды он вызвал старшую машинистку — а машбюро было большое, и все равно народу не хватало, работы было очень много — видите, даже с фронтов вызывали. Он говорит: «Ну, как дела? Как девчата, что, как они живут?» Понимаете? Ему это нужно было — эти девчата-машинистки, как они работают?! Да на фига они ему нужны?! Работают и работают… Старшая отвечает, мол, все устали, в отпуск хотят. «В отпуск рано, пусть подождут, — говорит Абакумов. — Но дайте им по окладу, а еще вас всех повезут на склад.»
— Что за склад? Это как понимать?
— Так война же, в магазинах ничего нет! И вот мы на автобусе приехали в переулок за ГУМом — там этот склад был. Вошли — точно вам говорю, прекрасно помню — полки, полки, полки, от пола до потолка, и на них рулоны, рулоны, рулоны. Где шерсть, где бостон, где что чего. Абакумов распорядился, чтобы каждая из нас выбрала себе по отрезу на платье! Конечно, глаза разбежались — и каждая себе выбрала кусок отреза. А мне — два куска отрезали! Я в этом деле соображала лучше — у меня мама шила, и меня научила. Я сообразила: там был рулон белого и рулон красного, какая-то шерсть, не очень, наверное, дорогая, но я постояла, посмотрела — из этого, пожалуй, юбку сошью, а из этого кофточку. Так у меня и получилось. Метраж тот же, а сшила две вещи.
— Скажите, а почему вдруг Абакумов так расщедрился?
— Это не вдруг — просто он народ любил, о своих сотрудниках заботился, уважал их, какие бы должности они не занимали. Он порядочный, человечный человек был!
— Но вы же сказали, что ваше знакомство с ареста началось?
— Ну да, но это уже после было. Как первый раз меня увидел — так сразу же и арестовал! Дело так было. Мы, прикомандированные, получали денежное довольствие не в финотделе, а в полуразрушенной церковке на Пушкарской улице. И вот как-то я пришла, стоят в очереди пять-шесть офицеров, ждем, и кто-то меня спросил, с какого я фронта. Я ответила, что с Карельского, а кто-то сказал, что это теперь уже вроде бы Дальний Восток… Но я эту информацию мимо ушей пропустила. Мне это было и ни к чему — я зарплату получала.
Вернулась я на место, и вдруг — звонок к старшей, мне сказали: «Козина, к Абакумову!» Пошла. Мы на седьмом этаже были, он на 4-м, я знаю. Я пришла, меня туда сразу пихнули — и вот так, в два ряда — красные лампасы в ряд так и стоят. И он там далеко сидит, такой злой был, сердитый, и на меня сразу: «Кто тебе сказал, что ваш фронт на Дальний Восток идет?!»
— Это же огромная тайна была, которую удалось сохранить — для японцев переброска наших войск с Европейского театра военных действий тогда оказалась полной неожиданностью!
— Я ничего не ответила, потому что не успела даже сообразить. Но он и не слушал, кто мне сказал, ему это было не нужно, он просто говорит: «На шесть суток ее!» — и меня, так сказать, под руки, и все, и повели.
— Действительно под руки?!
— Нет, конечно! Я хорошо помню, как мы шли — совершенно спокойно, с Градосельским — такой был мужчина молодой, высокий. Пришла, сняла ремень — вот и все. Он ушел, а мне дежурный показал — комнатка рядом. Показал, вот столик, табурет. А сюда — полка откидная к стенке была прикреплена — ложиться нельзя. Ну я и отсидела шесть.
— Обида на незаслуженное наказание осталась?
— Какая там обида?!. Я молодая была — все легко. Зато потом мы встретились с Абакумовым совершенно по-другому.
— После отсидки?
— Разумеется! Стала я работать, а вскоре почему-то старшая машинистка перевела меня в свой кабинет. Поставили мне столик в ее маленькой комнатушке, мою машинку — а все остальные машинистки сидели в большой комнате, все категории были там. Но я, честно говоря, на всем этом не заостряла внимания, потому что мне это не нужно было — я знала, что я в командировке. Кончится эта работа, и все. А тут — работаю, работаю и работаю.
— То есть о возвращении на фронт речи не шло?
— Нет. Как-то я решила — пойду посмотрю, как там девчонки, с которыми мы вместе работали. Просто так у них посижу. Мы не ахти как были близки с ними, я даже не знала, кто с какого фронта… Прихожу к Селивановскому — а никого нет! Возвращаюсь обратно, говорю: «Аня, а где ж девчата?» — «Работа кончилась, они по своим фронтам разъехались». — «А я?» «Я не знаю», — говорит она мне. И что я должна делать? Ладно, работаю. И вот как-то встаю утром — а я дома жила — у нас такая черная тарелка, репродуктор, и говорят, что Абакумову присвоили звание генерал-полковник. Пока я ехала, у меня возникла мысль: «А что я теряю? Сейчас я напишу рапорточек — и тоже поеду..» Пришла, написала тут же с новым званием и печатаю на машинке, буквально: «В связи с тем, что я работаю здесь не по специальности, прошу меня откомандировать обратно на мой фронт». И все, расписалась: «Козина». Прихожу, сидит паренек, спрашиваю: «Вы не можете доложить Абакумову?» — «Доложу». И я ушла к себе на 7-й. А потом звонок: «Козина — к Абакумову!»
— Как у вас на этот раз настроение было?
— Совершенно спокойна была, думаю: сейчас он рапорт посмотрит и определит меня обратно. Наш фронт еще в Ярославле был. Прихожу, он меня нормально принимает, не так, как тогда, в первый раз — и один. Обычно он ходил в форме, а в этот раз на нем, по-моему, был никакой не китель, а белая рубашка. Сидит он далеко, и не сказать, чтобы он был против меня настроен, чтобы злой был, как в тот раз, просто сидит, и все. Я подхожу поближе. Он говорит: «Ну и что такое? Почему тебя используют не по специальности? Какая у тебя специальность?». Говорю, что я стенографистка, меня вызвали в командировку и я работаю машинисткой, а стенографистке на машинке не положено работать. «Почему?» — «Потому что скорость тогда теряется». Ну, он, по-моему, не ахти как понял.
— Не понял разницы между работой стенографистки и машинистки, так?
— Ему нужно понимать было? Машинка, стенография — какая ему разница? Он докладывал Сталину, он был в каких-то верхах… Что ему какая-то стенографистка? Ничто! Он стенографистками не пользовался. Мне потом говорили — была там такая Галка Дьяконова, он ее раз или два вызвал. Но он меня сразу не отпустил, а начал меня спрашивать: «Ну ты же москвичка.» Когда он успел это узнать?! «Да, москвичка.» — «Так война же скоро кончится». «Да, — говорю, — я понимаю». «И чего ты, москвичка, поедешь на фронт? Оставайся здесь работать!» «Хочу войну закончить на фронте. Вот кончится война — вернусь в Москву», — спокойно ему так говорю. Я стояла перед ним — в гимнастерке, в юбке, в сапогах; он сидел за столом. Он слушал, слушал, потом говорит: «Ну ладно, я подумаю! И потом скажу». На том я и ушла.
— Что он вашей судьбой так озаботился?
— Не знаю. Просто человек такой был, что о людях думал. На следующий день, утром, буквально только прихожу на работу — звонок, и опять: «Козина — к Абакумову!» Иду и думаю: «Сейчас, наверное, скажет — уматывай!» Прихожу, а он сразу мне говорит: «Ну, вот что, я подумал и решил: будешь работать у меня. Мне такая стенографистка нужна — будешь работать моей личной стенографисткой». Откуда он знал, какая я стенографистка?! А я ничего сказать не могу! Понимаете, не было минуты, я еще не могла даже уяснить, что это такое и что я должна — противостоять, радоваться или наоборот? Да и чему радоваться-то?! Он мне зачем нужен был?! Я там, на фронте, уже почти четыре года была — как приехала туда желторотым воробьем, молоденькая такая, всех моложе — там меня все знают, я всех знаю. И не нужна была мне эта Москва, совершенно! Там, на фронте, был мой дом — хотя никаких любовных дел, ничего подобного не было!
