Вячеслав Никонов - Крушение России. 1917
Законодательная власть
Российский парламент по конституции 1906 года был двухпалатным, причем обе палаты пользовались практически одинаковыми правами. Государственная дума рассматривала акты, предусматривающие издание или отмену законов, отчеты финансовых учреждений, сметы раскладки повинностей в губерниях, финансовые субсидии земствам, бюджеты ведомств, государственную роспись доходов и расходов, внебюджетные ассигнования. Государственный совет не только одобрял или не одобрял принятый Думой закон, но тоже обладал законодательной инициативой по всем перечисленным вопросам.
При этом между палатами существовала большая социальная и идеологическая разница. Но была ли между ними пропасть, которая парализовала процесс законотворчества и делала российский государственный механизм фатально неэффективным, как полагали критики российской разновидности парламентаризма и революционеры? И да, и нет.
Нижняя и верхняя палаты имели разные источники легитимности. Дума формировалась на непрямых выборах подавляющим большинством мужского населения, Госсовет в своем составе отражал монаршую волю и обеспечивал представительство привилегированных сословий.
Выборы в Первую Государственную думу, как и в последующие, проходили довольно бурно. Вот воспоминания Ариадны Тырковой-Вильямс, принимавшей непосредственное участие в кампании победившей – кадетской – партии в столице: «Разъезды по Петербургу с одного избирательного митинга на другой. Всюду битком набито. Всюду с напряженным вниманием ловят каждое слово. Социалисты, бойкотирующие Думу, приходят на наши митинги, чтобы доказывать избирателям, что стыдно идти в Думу, создаваемую по такому несовершенному избирательному закону… Речи наших профессоров, адвокатов, земцев, привыкших излагать свои мысли, выслушивались внимательно, иногда вызывали шумные аплодисменты… На собраниях говорили очень свободно, вплоть до прямых и безнаказанных призывов к вооруженному восстанию. Одной из причин, почему социалисты бойкотировали Государственную думу, был их страх, что само существование народного представительства может внести успокоение, остановить революцию»[248].
Государственный Совет формировался более кулуарно и спокойно. Его члены по назначению определялись императором по представлению правительства, причем 69 % из всех, назначенных за предреволюционные годы, составляли бывшие министры и их заместители, сенаторы административных департаментов, начальники подразделений министерств, а еще 14 % – бывшие генерал-губернаторы, губернаторы или командующие военных округов[249]. Но вот собрания по избранию членов в Госсовет по выборам проходили нередко весьма бурно. Так, его члены от территорий выбирались на губернском земском собрании, а при его отсутствии – на съезде крупных и средних землевладельцев, которые редко обходились без острых схваток.
О том, как будет происходить работа парламента или его взаимодействие с правительством, никаких предварительных совещаний не было. Обе палаты, созданные Основными Законами, впервые собрались вместе 27 апреля 1906 года в Георгиевском зале Зимнего дворца, чтобы заслушать тронную речь императора, принеся с собой весь груз взаимной враждебности. В Санкт-Петербурге этот день «был общенародным праздником. Школы и присутствия были закрыты. Магазины тоже. Большинство заводов не работало. Улиты были залиты народом. Всюду флаги, радостные лица. Утром вереницы экипажей и извозчиков направлялись в Зимний дворец»[250].
Это первое собрание было весьма симптоматичным с точки зрения дальнейшего взаимоотношения между двумя палатами и между исполнительной и законодательной властями. Члены Государственного Совета выстроились справа от трона, депутаты Думы – слева. Контраст получился разительный. Коковцов делился впечатлениями: «Вся правая половина от трона была заполнена мундирной публикой… По левой стороне, в буквальном смысле слова, толпились члены Государственной Думы и среди них – ничтожное количество людей во фраках и сюртуках, подавляющее же количество их, как будто нарочно, демонстративно занявших первые места, ближайшие к трону, – было составлено из членов Думы в рабочих блузах, рубашках-косоворотках, а за ними толпа крестьян в самых разнообразных костюмах, некоторые в национальных уборах, и масса членов Думы от духовенства»[251].
Николай II прибыл на прием морем и выступил перед собравшимися с прочувствованной речью. Напомнив, что «действительное благосостояние государства заключается не только в свободе, но также в порядке, основанном на принципах конституции», император подытожил: «Господь Бог да благословит труды, предстоящие мне в единении с Государственным Советом и Государственной думой, и да знаменует день сей отныне днем обновления облика земли русской, днем возрождения ее лучших сил». Выступление было выслушано молча и благожелательно, хотя аплодисментов не последовало. Император был доволен. Закончив в тот вечер государственные дела, он записал в дневнике, что занимался ими «с облегченным сердцем, после благополучного окончания бывшего торжества»[252]. Но на большинство собравшихся прием в Зимнем произвел куда менее благостное впечатление.
Депутаты Думы остались, скорее, равнодушными. «В их сердцах тронная речь никакого отклика не нашла, – констатировала Тыркова. – Призывать на их труды благословение Божие им, в лучшем случае, казалось излишним. Они больше верили в магическую силу юридических заклинаний, чем в молитвы. Короткий, лишенный всякого личного общения царский прием был для них живописной, но мертвой формальностью, они были связаны не с самодержавием, а с народными силами»[253]. Еще хуже были ощущения представителей противоположного лагеря. Императрица-мать с ужасом делилась впечатлениями о депутатах с Коковцовым: «Они смотрели на нас, как на своих врагов, и я не могла отвести глаз от некоторых типов, – настолько их лица дышали какой-то непонятной мне ненавистью против нас всех»[254]. Такое же ощущение вынес Александр Мосолов: «Вся эта публика произвела на нас удручающее впечатление. На лицах депутатов была написана враждебность»[255].
После тронного приема члены двух палат разъехались на свои первые заседания, и сразу стали заметны и разительные отличия не только во внешнем виде их обитателей палат, в атмосфере заседаний и характере обсуждений. Государственный Совет заседал там же, где и его предшественник, деля с правительством здание Мариинского дворца. «В великолепных залах дворца, устланных бархатными коврами, обвешанных тяжелыми драпировками, уставленных золоченой мебелью, бесшумно двигались необыкновенно статные камер-лакеи в расшитых ливреях и белых чулках, разнося чай и кофе… Внушительные фигуры по большей части престарелых сановников в лентах и орденах, военные и придворные мундиры, сдержанные разговоры – все создавало какую-то атмосферу недоступности, оторванности от низменной будничной жизни… Человек в пиджаке показался бы какой-то неприличной и дикой аномалией, если бы он вдруг очутился в среде этих выхоленных, нарядных осанистых людей»[256], – такой запомнилась верхняя палата кадету Владимиру Набокову.
Думе тоже был выделен весьма внушительный дворец, построенный по заказу Екатерины II для князя Потемкина-Таврического шотландским архитектором Камероном. Зала заседаний там изначально, естественно, не было, под него был приспособлен огромный зимний сад. Внутреннее устройство было скопировано с французской палаты депутатов: трибуна председателя была приподнята над местом оратора и располагалась перед амфитеатром депутатских кресел. Министерские места расположили не в первом ряду, как во Франции, а направо от председательской трибуны лицом к депутатам. Одеты народные избранники были, кто во что горазд, и первое же заседание превратилось в антиправительственный митинг. Возвращаясь с этого заседания, министр двора Фредерикс заметил: «Депутаты произвели на меня впечатление шайки бандитов, которые только и ждут момента, чтобы наброситься на министров и перерезать им горло. Никогда больше не появлюсь среди них»[257].
Стилистическая и сущностная разница двух палат просуществовала все годы дореволюционного парламентаризма. Князь Александр Голицын, имевший возможность позаседать и в Госдуме, и в Госсовете, описывал свои ощущения после прихода в верхнюю палату: «Если заседания Государственной думы мне напоминали в увеличенном размере земские собрания и даже скорее наши земские съезды бурного периода 1905 года, где можно было слышать блестящие речи записных ораторов и рядом с этим часто бессмысленные или бездарные бредни рядовых членов, где царило всегда несколько приподнятое настроение, порой переходящее в бурные овации или взрыв негодования по отношению к выступающему оратору, что поддерживало в вас все время нервное настроение и особую настороженность, где страсти кипели и чувства доминировали над разумом, то теперь, сидя среди маститых, по большей части убеленных сединами коллег моих, умудренных многолетним опытом пребывания на государственной службе в различных высоких должностях, вплоть до министров, я сразу понял, что ораторскими приемами никого не убедишь, что самая блестящая речь будет молча выслушана со вниманием, но без каких-либо внешних знаков одобрения или осуждения (таковые по твердо установившемуся обычаю не допускались) и, в конечном результате, оценена не по форме своей, а по внутреннему достоинству и вескости аргументации»[258]. Стоит ли говорить, что пресса с упоением освещала работу нижней палаты и, в лучшем случае, игнорировала верхнюю, которая сразу была объявлена реакционным институтом.
