Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы - Катерина Шмидтке
Мы пошли спать.
А днем избили Нахед. Мы ничего не смогли сделать.
В камере стало еще более душно. Кажется, воздух такой плотный, что его можно пощупать. Влажность же такая, что капает теперь равномерно со всего потолка, а не только с углов, и при дыхании у меня в легких что-то посвистывает. Может быть, если бы к нам по одной в день добавляли, то было бы легче привыкнуть, но вчера посадили сразу пять и у некоторых из нас начали сдавать нервы. Вдобавок у Самии загноилась рана, которая осталась от пыток. Ее избили так, что был виден сустав большого пальца на ноге. Поначалу она могла промывать рану в воде, но ей становилось больнее с каждым днем. Мертвая загноившаяся плоть начала смердеть, поэтому Самия просто надела носок и не снимала его пару недель. Сегодня она его сняла. Кожа, гной и куски мяса свисали с вывернутого носка. Кто-то из девушек дал ей новый. Старый положили в туалет. Теперь у Самии разноцветные носки. Но Нахед после увиденного стало очень плохо.
Она начала выть, и даже молитва не помогала ей успокоиться. Нахед начала кричать и просить охранников открыть двери, чтобы хоть немного проветрить камеру. Ей никто не отвечал, и она сорвалась. Она встала и направилась к двери. Я схватила Нахед за руку, но сил у меня не так много, и она без труда вырвалась. А может, я и не особо пыталась ее удержать, ведь в моей голове промелькнуло: «А вдруг и вправду нашу камеру проветрят? Хотя бы минуту…»
Другие тоже умоляли ее этого не делать. У двери ее поймала Зиляль, пыталась угомонить, затыкала ей рот. Но пару раз Нахед все же удалось постучать.
Реакция последовала тут же. Охранник не орал, он просто открыл дверь ключом и, не отворяя ее, хладнокровно произнес:
— Нахед, выходи!
Нахед замерла. Я сказала ей не идти. Кристина сказала ей то же. Но она вышла. Охранник оттаскал ее за волосы и отлупил. По голове бил не кулаком, а ладонью, но довольно долго. Казалось, все остальные в камерах тоже замолчали. Мы слышали каждый шлепок. Вернулась Нахед вся в крови и слезах, а охранник сказал, что так будет со всеми, кто его еще о чем-то попросит.
Настроение у всех упало. Я почти ни с кем не разговаривала весь день, и Зиляль подсела ко мне, чтобы утешить.
— Я и не представляла, что со мной может такое произойти, — жаловалась я ей. — Я думала, самое страшное, что может со мной случиться, — меня могут убить.
Зиляль запрокинула голову и громко засмеялась.
— Убить? Что за глупость! Смерть — это милость! И ее еще надо заслужить!42
Я сказала, что теперь это поняла, но смысл слов был таким болезненным, что не смогла сдержать слез.
— Лучше бы нас убили! — сказала я ей. — Ведь все равно нас отсюда не выпустят!
— Нет, нет, нет! — запротестовала она, схватила меня за ворот толстовки и затрясла что есть силы. — Ты должна жить! Ты голодаешь не для того, чтобы умереть, ты голодаешь для того, чтобы выжить! А ты должна выжить! Ты должна выбраться отсюда! Ты должна всем об этом рассказать!
За последние полгода я видела много смертей и человеческого горя и думала, знаю, что это. Сейчас должна признать, что хотя я жила вольной птицей на войне, ни о смерти, ни о свободе и понятия не имела. Зиляль раскрыла мне глаза. Теперь я знаю, что свобода — это шанс, который не каждый использует, а смерть — это милость, которой не каждый достоин.
***
Позже к нам зашел Товарищ Доктор. Нахед попросила у него аспирин, но он отказал. Вместо этого он предложил мне витамины. Я недостаточно доверяла этому человеку, чтобы съесть что-то, касавшееся его рук. А вот Кристина решила рискнуть.
Вечером, ей, конечно же, стало плохо. У нее появилась острая боль в желудке и проснулось чувство голода.
— Ты знаешь, Катя, — как всегда начала она, — мне кажется, это были не витамины, а какое-то лекарство, которые провоцирует выделение желудочного сока…
Мы с Кристиной вошли в камеру вместе и сидели по одной и той же статье. В начале нас приняли одинаково холодно и безразлично. Но вот прошло две недели, и относились к нам уже по-разному. Не могу сказать, что нас тут уважали. Да, мы сблизились с Нахед и Патрон, Кристина подружилась с Раулей. Я же сошлась с террористкой Зиляль. Она, правда, ни в чем не виновна, но здесь это неважно, ведь она же сидит. Ее так тут и называют — ирхабийя43. Ширин и Марьям тоже стали нам родными.
Но все остальные нас просто презирали. Мы из другого мира. Нас не продали замуж в пятнадцать лет, не насиловали годами мужья. Мы ходили в школу и могли вспоминать детство со светлой улыбкой, а не морщась, как от зубной боли.
— Когда я смотрю на тебя, мне хочется плакать, — сказала мне Марьям. — Я терпеть не могу свой хиджаб, я всегда мечтала путешествовать, а в детстве часто представляла, что хожу в школу и у меня есть школьная форма с галстуком. Но когда я поделилась с отцом, он дал мне пощечину. А вы с Кристиной ничего в жизни не сделали, но живете, как нам даже мечтать запрещено.
Нас всех приравняли к животным, посадив в эту мерзкую ненавистную комнату. Но даже так мы выглядели более благополучными, чем наши сокамерницы, а иностранные паспорта давали нам поблажки. Когда мы о чем-то просили надзирателей, нас хотя бы не избивали.
В арабской культуре еда занимает важное место, и человек, не евший больше недели, вызывал у моих сокамерниц недоумение и страх. Поэтому ко мне все относились настороженно. В сирийской школе не рассказывали, что человек без еды может прожить больше месяца. Впрочем, половине из них не выпало шанса вообще где-то учиться, и я вообще удивляюсь, как они еще не обвинили меня в колдовстве.
Но с Кристиной все было иначе. Айя увидела в ней соперницу и возненавидела ее. Она как могла усложняла Кристине жизнь, то и дело «случайно» наступая на нее и пиная. Другие женщины тоже по-разному выражали неуважение.
Я предлагала Кристине лечь рядом со мной вместо Ширин, но она отказалась. Для нее
