Вокруг Света - Журнал "Вокруг Света" №11 за 2005 год

Что же касается пресловутого джихада, которым сегодня пугают мир не только враги ислама, но и его чересчур усердные «друзья», то этим словом традиционно именовалось укрепление мусульманской веры. И хотя «внешний» джихад, то есть война против неверных, никогда не сходил окончательно с повестки дня, виднейшие богословы призывали уделять главное внимание джихаду «внутреннему» — под ним понималась усердная работа каждого мусульманина над собой. Те же богословы в наши дни не перестают осуждать кровавые дела террористов, прикрывающихся зеленым знаменем Пророка. Но, видимо, то, что они говорят, слишком «блекло» и не подходит под «формат» того же телевидения, во всяком случае, их голоса не транслируются на весь мир. Как и голоса мусульманских философов, ученых и деятелей культуры, призывающих «распахнуть двери иджтихада».

Под этим термином имеется в виду совершенствование прежних богословских и правовых установок в новых условиях, но сам он (термин), увы, вышел из употребления еще в XI веке. Тогда горячая «лава» молодой религии уже начала основательно остывать, социально-политические институты практически оформились, закостенели, и иджтихад был запрещен. Предполагалось, что мусульманская жизнь уже научилась регулировать сама себя автоматически и может течь верным руслом без ревизий. Но вот прошла тысяча лет, и многим исламским интеллектуалам вновь кажется, что это не так. Один из таких людей, живущий в Париже философ с мировой славой Мухаммад Аркун, призывает, сохраняя и распространяя свою веру, заменить джихад иджтихадом.

Однако возрождать иджтихад из XI века невозможно, поэтому Аркун, пользуясь термином французских структуралистов, призывает совершить «бриколаж» — осознанный отскок к нему, взяв с собой все накопленные человечеством знания. Он говорит: «Мы нуждаемся в новой риторике, новом синтаксисе, новой теории метафоры, которая является основой для любого языка». Итак, ислам совершенствуется, пусть благодаря усилиям немногих людей. Возврата к прошлому нет, это понимают и те, кто с оружием в руках пытается настоять на своем. Разница между воителями джихада и интеллектуалами понятна, последние пытаются решить насущные проблемы с помощью Разума, что, как мы могли убедиться, и есть истинно исламская позиция.

Ринат Валиев

Люди и судьбы: Мировоззрение Витгенштейна

Крупнейший философ нашего времени Людвиг Витгенштейн парадоксален и харизматичен. Удивительно, но этот человек, напряженно переживавший собственную отрешенность от современников, всегда считавший, что его идеи неправильно поняты и извращены, во многом способствовал формированию принципов современного мышления. Философия до него строила теории мироздания с древности. Витгенштейн же был одним из тех мыслителей, под влиянием которых эта наука стала по преимуществу философией языка: она исследует, что и как мы можем сказать о мире. В глазах большинства людей философия выглядит самым отвлеченным делом, которое только можно придумать. В действительности работа с основами нашего мышления всегда имеет огромные последствия, она предопределяет судьбу культуры. Витгенштейн походил на философов Древней Греции тем, что осмеливался жить как философ. В наше время человек, для которого философия — не профессия, не развлечение ума, не средство для чего бы то ни было, а естественная форма жизни, поражает воображение.

Оксфордский профессор Джон Мэббот, никогда до того не видевший Людвига Витгенштейна, столкнулся с ним в холле одной философской конференции. Витгенштейн выглядел по своему обыкновению. Положенных профессору философии шляпы и галстука он в жизни не носил. Решив, что незнакомец в шортах и с рюкзаком ошибся дверью, Мэббот заметил:

— Боюсь, здесь собираются философы.

— Я боюсь того же самого, — ответил Витгенштейн. Мысль о философии как профессии была Витгенштейну отвратительна. По его словам, лучше читать детективы, нежели кембриджский философский журнал «Mind». Сам он, разумеется, так и поступал. Однажды друг Витгенштейна Морис О'Кон Друри рассказал ему о своем приятеле, который отказался защищать диссертацию, поскольку понял, что не сделает в философии ничего оригинального. Витгенштейн объявил, что за это приятелю Друри и следовало присудить степень доктора философии. В другой раз Людвиг написал так: «Начало подлинной оригинальности в том и состоит, чтобы не желать быть тем, чем вы не являетесь». Его приводил в несказанный восторг библейский стих: «Какая польза человеку, если он завоюет весь мир и при этом потеряет свою душу?»

Своим ученикам он советовал найти себе лучшее применение. Чем плохо выучиться какому-нибудь дельному ремеслу? На тот счет, что кто-то из них способен воспринять его философию, Витгенштейн не строил иллюзий: «Мои размышления напоминают плакат над кассами английского вокзала «А вам действительно необходимо ехать?» (Дело было сразу после Второй мировой войны.) Как будто, прочитав его, кто-то скажет самому себе: «Если хорошенько подумать, то нет»». Тихий английский юноша, математик Фрэнсис Скиннер, подружившись с Витгенштейном, к несказанному ужасу родителей, стал слесарем. Тот же Друри, бросив философию и Кембридж, отправился помогать безработным Ньюкасла. Молодые люди невольно копировали интонации и жесты Витгенштейна. Когда в старости Витгенштейн посетил в Америке лекцию своего бывшего ученика Нормана Малкольма, студентам он показался «вылитым Малкольмом».

Атмосферу Кембриджа Людвиг находил удушающей. По его утверждению, лично его спасало то, что он умеет «вырабатывать собственный кислород». Имя Витгенштейна было окружено множеством смелых предположений. Про него рассказывали, что наиболее существенным предметом домашней обстановки ему служит шезлонг. Что он читает свои лекционные курсы, растянувшись на полу и задумчиво разглядывая потолок. Оставить «бессмысленную работу преподавателя» («это как смерть заживо!» — писал он в сердцах, возможно, сгущая краски) Витгенштейну долгое время препятствовала тривиальная нужда зарабатывать на жизнь. Когда наконец философ подал в отставку и перебрался в Ирландию, в Кембридже говорили, будто он уехал пасти овец в Турцию.

Университетские лекции Витгенштейна, совершавшиеся у него на квартире, отличались своеобразием, хотя, надо сознаться, — не до такой степени. Во-первых, знаменитых шезлонгов было два. Они поочередно и служили лектору вместо кафедры. По полу профессор не катался. Помимо того, имелись ломберный столик, заменявший Витгенштейну письменный, стул, несгораемый сейф для рукописей и большая печь, которая на время лекций играла роль эпитета для туго соображающих слушателей («С тем же успехом я мог бы распинаться перед этой печью!»). В углу были свалены кипы детективных журналов. В соседней комнате, служившей профессору спальней, стояла раскладушка. Студентам полагалось являться со своими стульями либо устраиваться на полу.

То, что у Витгенштейна называлось словом «лекция», не проистекало ни из каких учебных планов. Она состояла в том, что Витгенштейн принимался философствовать прилюдно и вслух, разбирая ту проблему, которая в данный момент владела его умом. Он просто пускал посторонних в свой бешено работающий мозг. «Это было одним из проявлений его абсолютной, беспредельной честности», — вспоминает Малкольм. Разумеется, в такой «лекции» не оказывалось ни грамма отстраненного профессорского артистизма, бывшего, в глазах Витгенштейна, всего лишь морочившим студентов кривлянием. По свидетельству очевидцев, ход его рассуждения время от времени прерывался сообщениями «Я дурак» и выражениями сомнения в том, что на этот раз он сумеет продолжить.

На деле занятия никогда не заканчивались раньше вечера, оставляя Витгенштейна в полном изнеможении. Едва его слушатели со своими грохочущими стульями направлялись к двери, он умоляюще обращался к кому-нибудь из них: «Пойдем в кино?» По пути в кинотеатр он обыкновенно покупал булочку с изюмом или пирог с мясом, чтобы съесть во время сеанса. Подобно детективам, кинематограф был для него насильственным способом выключить измученный мозг. Потому его предпочтения распространялись на непритязательное американское кино. В английских фильмах он находил тяжесть вымученного интеллектуализма, возможно, по причине предубеждения против английской культуры вообще. Живя в Англии, Витгенштейн не был англофилом.

Витгенштейн избегал быть в центре внимания и уклонялся от любых контактов, которые считал для себя нежелательными. Больше всего на свете он ненавидел тех, кто интересовался его частной жизнью. Когда издатель однажды попросил его дать о себе биографические сведения, Людвиг был взбешен: «Пишите, что вам угодно, только я не могу понять, зачем рецензенту нужно знать мой возраст. Возможно, он верит в астрологию, тогда я могу сообщить дату и час своего рождения, чтобы он смог составить мой гороскоп».