Михаил Фонотов - Времена Антона. Судьба и педагогика А.С. Макаренко. Свободные размышления
Макаренко никогда не боялся критики – ему, на собрании, можно было сделать замечание, сказать, если что не так. В коридоре висела стенгазета длиной, наверное, метров двадцать. И в ней была рубрика «Школа». Я помню, как коммунар Ветров получил двойку, и его в газете нарисовал Виктор Николаевич Терский, который вел у нас кружок рисования – я тогда удивился, как точно он «схватил» Ветрова. И всего его залепил двойками. Все хохотали. А Ветрову, что – стыдно, конечно, и обидно… В той газете были и мои заметки.
– Но вы с Макаренко в прямой контакт входили?
– Нет, прямого разговора у нас не было. Чего не было, того не было. Другие говорят, что вроде у него на коленях сидели, а я говорю только то, что было. Помню, как он шел в школу. Как на собраниях выступал – коротко, ясно. Тогда я впервые услышал слово «демагог». Было сказано, что Оноприенко – демагог. Я спрашиваю учителя: «А шо оно такое? Что-то плохое?» Он меня за рубашку: «Пойдем в библиотеку». Пошли. «Дайте словарь иностранных слов. Садись и читай». На собраниях никакой демагогии не допускалось. Минута – на выступление.
– Но, наверное, не все были в восторге от Макаренко. Были и недовольные?
– А кто недоволен? Из коммунаров? Я таких не знаю. Но по-настоящему мы оценили его, когда уже вышли из коммуны. И потом, когда у некоторых коммунаров появились свои дети. Посещая школы, в которых учились наши дети, мы сравнивали их с нашей коммуной. И видели – сравнение не в пользу школы. Приведу пример. Коммуна находилась на Украине, а мы говорили на русском языке. Почему? Потому что коммунары были разных национальностей. Там были даже две китаянки. И другие. Так это я к чему говорю? В моей группе учителем русского языка был Сергей Петрович Пушников. Мы его уважали. И Макаренко очень уважал. А как он у нас оказался? Где-то Антон Семенович прослышал, что это хороший специалист, и перетянул его в коммуну. Он еще кружок вел – литературный. Конкретно. Изучаем Пушкина. «Евгений Онегин». Ну, эпоха, кто написал, что и как. Дальше. Он Серовой Валюшке: «Ты будешь Татьяной». И мне: «А ты, Токарев, будешь Онегиным. Выучите слова и через неделю – декламировать». Наступает время, учитель приходит: «Ну, Онегин, готов?» – «Готов». Я вышел к доске: «Вы мне писали, не отпирайтесь, я прочел души доверчивой признанье, мне ваша искренность мила, она в волненье привела» – и так далее… Учитель: «Отставить!» – «Что, Сергей Петрович, я же все слова знаю». – «Все слова ты знаешь, но ты забыл, кто ты есть. Ты – Онегин, ты влюблен… Вот как надо: „Вы мне писали, не отпирайтесь“…» (в другом темпе, с чувством). На следующий раз. У него в углу – гитара. За пять минут до окончания урока он начинает играть и объяснять: это элегия, это романс… У него уроки пролетали быстро, не успевали опомниться. Уроки Сергея Петровича Пушникова мы запомнили на всю жизнь.
Такой же был Магура Евгений Селиверстович – украинский язык преподавал. Тот любил, чтобы мы что-нибудь спели. И я пел у него на уроках. «Ой, что дуже загулявся, ледве-ледве я сюды добрався…»
И так далее. «О, гарно, хлопче». В Харькове был театр украинской драмы – туда он нас водил. Смотрели «Запорожец за Дунаем», спектакли по Лесе Украинке…
– Иван Демьянович, а что, однако, Макаренко был красивый или некрасивый?
– Нет. Пушников – да, то красавец, а Макаренко не отличался особой красотой… Но что поражало – его рассказы. Что-нибудь расскажет смешное, а сам даже не улыбнется. Не то что наши юмористы по телевизору – сам говорит и сам смеется. А ничего смешного нету.
– Женщины его вроде бы не любили?
– Нет, женщины влюблялись в него. У него была в колонии Горького, по рассказам, женщина, которую он любил, а она не ответила ему взаимностью: если бы Макаренко был директор завода или еще каким начальником… А он с этими босяками связался. У меня есть два тома книги «Она научила меня плакать». Вы не читали? Я дал одной знакомой почитать ее, и она мне сказала: «Хоть бы один мужчина сказал бы мне такие слова, которые находил Макаренко»… Слова, которые могли восхищать и покорять.
– Но Ольга Петровна Ракович так его и не поняла.
– Да, не поняла. А Галина Стахиевна не посмотрела на его внешность, она сразу его отличила… Когда она проверяла колонию, поняла, что это за человек. У нее муж был доктор биологических наук, их квартира была уставлена чучелами птиц и животных. Коммунары ходили смотреть эти экспонаты. Вроде хороший был дядя, но что-то у них не заладилось. И Галина Стахиевна все бросила и перешла к Макаренко. Где-то у меня есть два или три письма от нее. Мы собирались встретиться с ней. В 1942 году в одной из газет было напечатано ее обращение к коммунарам, воевавшим на фронте.
– А как вы считаете, Макаренко был счастливым?
– Кто его знает. Трудно сказать. Чтобы так уж счастливый… Не знаю. Дело еще вот в чем – детей не было. А потом что еще… Я ни разу не видел Антона Семеновича в клубе с женой. Или в театре. Мы с женой шестьдесят лет прожили, и чтобы я в театре сидел один? Но мне трудно судить о таких вещах, ведь тогда мне было четырнадцать-пятнадцать лет – что я мог знать и понимать? Мне в коммуне было хорошо, и я стремился быть хорошим, но по сравнению со многими был отстающим. Я ведь в детстве книжек не читал, я коров пас. У нас в доме не было ни одной книжки. Одна была, какая-то церковная, так дед с последней страницы вырывал и заворачивал самокрутку. Другой бумаги не было. <…>
– С 1933 года вы часто встречались с отцом?
– Не часто. В 1933 году я находился в коммуне. Отец туда приезжал ко мне. Я как раз лежал в больнице. Воспитательница сказала, что меня куда-то увезли, и она не знала, куда. Поэтому тогда мы не встретились. И мне не сказали, что приезжал отец, когда я вернулся из больницы. Хочу вспомнить и о том, что в этой Полтавской коммуне из деревни Турья получил письмо от своей бабушки о том, что мама умерла. И она сообщила, что нашла в ее фартуке три рубля – все, что у нее было. Эти три рубля бабушка прислала мне в конверте. Я спустился вниз, поплакал, мой друг Миша успокаивал меня.
Весь 1933 год мы жили в Полтавской коммуне. А весной 1934 года нас забрали в коммуну имени Дзержинского. Когда папа приезжал в Харьков к моей сестре, они, несколько человек, приехали ко мне. Он не знал, что это за коммуна. И намеревался взять домой. Короче говоря, меня вызвали в кабинет Макаренко. Думаю, что такое, в чем провинился. Мне говорят: к тебе приехали. Мы сели на лавочке, и папа спросил, хочу ли я домой. Я ответил, что хочу остаться. А тут как раз проходил Антон Семенович. Обратился к отцу: как вы решили? Отец ответил, что пока неизвестно. Тогда Макаренко ко мне: «Так ты уезжаешь или остаешься?» – «Остаюсь». И Макаренко ушел. Домой мне, конечно, хотелось, но и коммуна уже не была мне чужой. В коммуне условия лучше. И я понимал, что только здесь могу получить путевку в жизнь. Дома что – корову пасти? А здесь у меня завод, учеба. Друзья. Так и остался.
– Итак, вы появились в коммуне. С этого места.
– Хорошо. Я появился в коммуне. Когда меня подобрали в Харькове, сначала я попал в Куряж, а из Куряжа – в Полтаву, через совхоз. Вы не бывали в Полтаве? Не бывали. Там на горе огромный монастырь. Там располагалась детская трудовая колония имени Павла Петровича Постышева. Там находилось больше двухсот человек. В огромном молельном зале стояли железные кровати, на каждой – соломенный матрац, соломенная подушка, одеяло, простыня, рядом тумбочка. Кусочек мыла и полотенце. Кормили три раза в день. Воспитанники были разбиты на отряды во главе с воспитателями из бывших красноармейцев, которые по вечерам проводили беседы, читали книги. Воспитанники учились в загородной школе. Никаких маршей не было, все ходили сами по себе. Вообще мы там чем угодно занимались.
А потом нас снова привезли в Харьков, в детскую трудовую коммуну… Приехали, вышли из автобуса, смотрю – асфальтированные дорожки, клумбы, розы цветут, чистота везде… Выходит к нам секретарь совета командиров – тюбетеечка, гимнастерочка, полу-галифе, гамаши, ботиночки. Красота! Построили нас и – в Громкий клуб. Сели. Выходит Макаренко, представился и говорит, что, смотрите, у нас никакого забора нет, никого мы тут не держим насильно. Сами походите, посмотрите. Будете работать. Будете учиться. Вопросы есть?
Какие там у нас вопросы… И распределили нас по отрядам. А было нас человек пятьдесят. В комнате нас оказалось четыре человека. Условия прекрасные. Меня спрашивают, умею ли я натирать полы. Я сказал, что представления не имею. Мне объясняют, что надо намазать пол мастикой, чтобы просохла, и так далее. А теперь – в баню. Там нас подстригли. Смотрю, моей одежды нет, а дают другую, хорошую одежду. А старую одежонку облили керосином и сожгли. Я посмотрел в зеркало – о, красавец мужчина. Потом нас познакомили с заводом электросверлилок и фотоаппаратов, чтобы мы определились, где работать.
Я пошел на завод фотоаппаратов, в механический цех. Смотрю, там станки токарные, револьверные, строгальные… Тогда я не знал, как они называются. Посмотрел. Но механический цех почему-то не очень понравился. Пошел в оптический цех. На первом этаже – обдирочный цех, туда я не пошел. А сразу – на второй этаж. Коммунарки в белых халатах, в шапочках. Мне говорят, что здесь работают с оптикой. Тут мне понравилось. И сразу заявил: хочу в оптический цех.
