Валерий Панюшкин - Двенадцать несогласных
Маша продолжала шагать по этой своей беговой дорожке и, когда кончились новости на одном канале, переключилась на другой канал, чтобы снова смотреть хронику с участием Ходорковского, комментарии адвокатов, комментарии членов правления ЮКОСа, комментарии политических деятелей.
Задолго до этого ареста папа говорил Маше, что ему говорил Анатолий Чубайс, старый друг и тоже один из лидеров партии СПС – говорил, что Ходорковский будет арестован. Но Маша не верила. Она понимала, конечно, что у прокуратуры могут быть к Ходорковскому вопросы о том, насколько законно была приватизирована им компания ЮКОС. Конечно, могли быть вопросы. Маша шагала по беговой дорожке и бормотала про себя. Конечно, могли быть вопросы. Но такие же вопросы могли быть у прокуратуры абсолютно ко всем, кто в России что-то приватизировал после развала Советского Союза? Маша шагала и переключала телевизор с канала на канал. Арестовывать Ходорковского значило пересматривать результаты приватизации. Это был передел рынка, революция. Маша шагала. Или если не революция, то тогда почему Ходорковского арестовывают и не арестовывают всех остальных, включая президента Путина, тоже имевшего отношение к приватизации середины 90-х? Маша шагала. Переключала каналы, смотрела по разным каналам одно и то же и все никак не могла поверить. А когда поверила наконец, выключила телевизор и остановила беговую дорожку – выяснилось, что шагала она почти три часа и прошла почти двадцать километров.
В тот же день к вечеру Маша написала с друзьями плакат «Свободу Ходорковскому» и пришла к зданию суда, который выбирал миллиардеру меру пресечения и выбрал содержание под стражей. Молодые люди развернули плакат. Плакат был длинный. Склеенный из нескольких кусков и укрепленный на четырех древках, так что растягивать его и держать надо было вчетвером. Пикетчики (кроме Машиных друзей там было еще человек двести) и прохожие сразу же почти стали подходить к Маше и спрашивать, что у нее написано на плакате. Когда подошел пятый по счету человек, Маша, передав древко кому-то из товарищей, вышла сама посмотреть, что с плакатом не так и почему все на свете спрашивают о смысле простейшего лозунга. Оказалось, что слоги на плакате перепутаны: «хо… сво… ду… дор… кому… бо…» И Маша чуть не расплакалась. Ей вдруг представилось, что борьба за защиту ПТУ, молодежные митинги «Я думаю», борьба с коррупцией в вузах и общественный контроль за милицией на вокзалах в сущности были такой же бессмысленной прекраснодушной ерундой, как этот их плакат.
А потом был суд над Ходорковским. И еще теракты: «Норд-Ост», Беслан. И еще отмена губернаторских выборов. И превращение парламентских выборов в черт знает что. Маша все больше понимала, что «позитивными» ее акциями если и можно исправить страну, то за две тысячи лет, тогда как каждым своим указом президент в одночасье делает Россию все несвободнее и все жесточе. Она не помнит, когда именно ей расхотелось уже говорить «Да». Захотелось спрыгнуть с моста, зависнуть на веревке, растянуть плакат «Верните народу выборы, гады!» и закричать «Нет!» И хорошо, что Илья это придумал.
Тоска
– Машка! – Илья кричал со своей веревки. – Машка, куда плыть-то?
– Чего? – не поняла Маша.
– К какому берегу плыть? Они сейчас, кажется, отрежут веревку.
Маша посмотрела наверх. Через перила моста перегибались уже несколько омоновцев в черных круглых шлемах и суетились с какими-то инструментами два спасателя из Министерства по чрезвычайным ситуациям в этой их сине-оранжевой форме. И еще женщина. Женщина-милиционер кричала им вниз:
– Вы плавать умеете, молодые люди?
– Я не знаю, – сказала Маша, – к какому берегу плыть. Тот, – она показала на берег, противоположный от Кремля, – вроде ближе.
– По-моему тоже ближе, – согласился Илья, – но, кажется, течение выносит всякий мусор к другому берегу. Может, лучше плыть по течению?
Там, наверху у парапета, спасатели МЧС наложили на Машину веревку зажимы здоровенного металлического резака, и тот спасатель, что помоложе, навалился на рычаг.
– Машка, обувь сними в воде сразу! – крикнул Илья.
Маша зажмурилась. Она ждала падения. Она вспомнила, что нужно держать руки по швам и смотреть прямо, чтобы войти в воду солдатиком, а не упасть плашмя. Но веревка, вместо того чтобы лопнуть, поползла вверх. Эта железная штуковина у спасателей была вовсе не резаком, а лебедкой. И Машу никто не собирался сбросить вниз в воду. Ее поднимали.
Первым делом, как только Маша поравнялась с парапетом, один из милиционеров перегнулся через парапет, сорвал и скомкал плакат. Эмчеэсовский спасатель обнял Машу, помог ей перелезть через перила и, пока помогал, прошептал на ухо:
– Что у вас там на плакате-то было написано?
– Верните народу выборы, гады. – Маша дрожала от холода.
– Правильно, – спасатель улыбнулся. – В следующий раз зовите нас, когда будете зависать на каком-нибудь мосту.
– Угу, – кивнула Маша, все еще дрожа от холода, хотя спасатель и укутал ее в одеяло.
– Боишься, заложим? – улыбнулся спасатель. – Не бойся, не заложим. Мы не стукачи, мы спасатели. Просто вытащим побыстрее, чтобы вы не мерзли.
Минут двадцать Маша сидела в милицейском автобусе. Командовавший операцией человек в штатском, в котором Маша по неуловимым, но безусловно известным всякому россиянину признакам распознала офицера спецслужб, кажется, нарочно не позволял спасателям поднять Илью быстро, чтобы протестант повисел подольше и как следует замерз.
Через полчаса их обоих привезли в отделение милиции. Следом ехал Машин брат Петр. Его милиционеры не прогнали с моста и не задержали. Сам Петр объяснял это тем, что на нем был костюм и галстук. Когда Машу подняли и посадили в автобус, Петр позвонил маме и сказал, что с Машей все в порядке. Мама потом рассказывала, что, узнав о случившемся, коллеги принялись сочувствовать ей, что у нее такая непутевая дочь. И Маша не переспрашивала, что отвечала мама коллегам. Ей бы хотелось, чтобы мама возражала, чтобы говорила, как гордится дочерью. Но Маша боялась спросить.
В отделениях милиции Маша бывала и прежде. На акциях движения «Да» активистов иногда задерживали. Некоторые активисты после попадания в милицию, после четырехчасового допроса и суда, налагавшего на них штраф в пятьсот рублей, так пугались, что больше в акциях не участвовали. Но Маша не пугалась.
Только на этот раз их допрашивал не милицейский дознаватель, а офицер ФСБ, который командовал на мосту спасателями. Он спрашивал:
– Вы члены НБП?
– При чем тут НБП? – говорила Маша, довольно отрицательно относившаяся к Национал-большевистской партии Эдуарда Лимонова.
– У вас акция в стиле НБП, – настаивал спецслужбист.
– Ничего подобного, – возражала Маша, – ничего не захватываем, ничего не ломаем. Типичная акция в стиле Гринпис.
– Но у НБП бывает… – гнул свою линию дознаватель.
– Послушайте! – вмешивался Яшин. – Гайдар ее фамилия. Гайдар. Какая, к чертовой матери, может быть НБП, если у девушки фамилия Гайдар?
Через пару часов допроса и еще пару часов простого сидения в обезьяннике, чтобы жизнь медом не казалась, Машу и Илью отвезли в суд, обложили штрафом и отпустили.
А через несколько дней вечером Маша и Илья встретили где-то в центре города на улице этого офицера спецслужб. Он выходил из кафе под руку с девушкой и направлялся к машине.
– Здравствуйте! – раскланялся Илья. – Ну как борьба с экстремизмом?
– В машине посиди пока, – сказал спецслужбист своей девушке.
– Подождите-подождите! – у Ильи было хорошее настроение. – А ваша девушка знает, где работает ее кавалер?
– Сядь немедленно в машину! – закричал спецслужбист на девушку.
– Девушка! – продолжал Илья. – Вы знаете? Ваш бойфренд преследует инакомыслящих.
– Сядь в машину, я сказал! – рявкнул спецслужбист.
Был пятничный московский вечер. Огни на улицах, разноцветная толпа. Пробка, почти сплошь состоящая из дорогих автомобилей. Девушка спецслужбиста покорно подошла к машине, раскрыла дверь и села на пассажирское сиденье, покорно сложив руки на коленях.
И Маша видела на лице ее страх. Малышке страшно было продолжать свидание с человеком, про которого выяснилось вдруг, что он работает в охранке. Но еще страшнее было свидание прервать.
Глава 6
Илья Яшин: молодой человек в твидовом пиджаке
Вокруг был только снег. Белый, какого не бывает в Москве. Белый, насколько хватало взгляда. И даже нырявшая в снегу дорога тоже была белая и угадывалась посреди поля лишь благодаря тому, что шла по небольшой насыпи. За спиною Ильи, довольно далеко уже позади, дорога отмечена была колеей, проложенной автобусом посреди снега. Но колея вдруг обрывалась, запутывалась там, где автобус разворачивался, и уходила обратно, к городу Грязи, откуда Илья приехал. Этот междугородний автобус в Грязях был полон народу, а потом он все ехал и ехал, и люди выходили по пути в каких-то городах и поселках. И на последнем перегоне до деревни Княжья Байгора Илья остался в автобусе один. Проехать надо было еще километров семьдесят, но, проехав сорок, водитель вдруг остановил машину и сказал Илье:
