Максим Цхай - Вышибая двери

После того как меня обмазали пахучим маслом, мне уже стало все равно. Даже то, что полтанцхауса кричало «Кук! Нагтер Макс!!!» («Смотрите! Голый Макс!!!») и народ сбегался отовсюду посмотреть на голого по пояс Максима, который старательно втягивал живот и делал страшные глаза. Наконец Памела, завершив номер, перестала разминать мне трапециевидные мышцы и трепать за волосы. Напоследок слегка поцеловала в шею, шепнув на ухо:

— Мне было приятно тебя касаться, индеец.

Вконец смутившись, под улюлюканье толпы я соскочил со стула и, наскоро натянув прямо на блестящее от масла тело футболку, поспешил ретироваться, пока в зале не появился Ганс. Турки хлопали меня по плечу, поздравляя, и сами с криком «Я тоже!» лезли на середину круга. Мне удалось быстро затеряться в толпе, но я нигде не мог найти свою куртку. Наконец нашел: рыженькая девица, зажав ее между ног, делала вид, что испытывает неземное блаженство. Ну это уже слишком! Не для того мне ее дарили. Куртку я, невзирая на хохот зрителей, решительно отобрал. А девица сообщила, что она ее немного согрела. Черт знает что. Спалил вот две пиццы подряд.

Но все исправил конец вечера. Девушки танцевали по очереди соло, и было необыкновенно красиво: сияющие, точеные, холеные девичьи тела, золотисто–розовые в луче прожектора. Даже разгоряченный зал затаил дыхание. Особенно прекрасен был заключительный танец блондинки — в полной темноте, со свечами.

После танца она прямо с площадки, не обращая внимания на мужиков, размахивающих телефонами и обещающих, видимо, горы золотые, подошла и, еще тяжело дыша, спросила, понравился ли мне ее танец. Улыбалась совсем по–девчачьи. Стоявшие вокруг зрители с любопытством уставились на нас. Я сказал ей, что она необыкновенно красива. И это было правдой. Она негромко поинтересовалась, есть ли у меня с собой мобильник. Я дал ей телефон. Она быстро записала в него свой номер и имя — Верена, еще раз поцеловала меня и ушла, приняв вызывающий насмешливый вид, в гардеробную по коридору из таращивших глаза мужиков. Я невозмутимо положил мобильник в карман.

Как только дверь за Вереной закрылась, турки завопили в голос и стали дергать меня за все части тела, восторженно поздравляя. Я пожал плечами — дескать, подумаешь, дело привычное, — лениво развернулся и удалился к себе в коктейль–бар. Самого же распирало от гордости.

Подошел улыбающийся, почесывающий затылок Куруш:

— Ну, Макс, ты даешь… вечно тебе счастье…

— Иди, Куруш, к мулаточке. Вон она уже оттанцевала.

— Она мне не так нравится.

Куруш, не ожидавший такого разгрома, выглядел смущенно, но мне и этого было мало — а пусть не лезет поперед батьки!

— Хочешь, я и у нее телефон возьму? Для тебя.

— Не хочу!!!

— То‑то же! Да ладно, ты еще молодой совсем, а у меня времени не так много осталось. Имей сочувствие к моему положению.

Мы расхохотались.

Я приехал домой и по горячим следам записал сегодняшние впечатления. Поесть да спать… А телефон… звонить или нет? И хочется, конечно, — девушка действительно необыкновенно красивая, но… неудобно. Перед другими.

Я не б…дун. Я бабник. Разница существенная. Первый думает не о женщине, а только о том, как бы поудачнее пристроить свой чувствительный орган. Женщины для него — станки для секса. Бабник — нечто другое. Бабник видит красоту, ценит ее и искренне ею любуется. А остальное… не столь важно. Не ладонью, так взглядом приласкаю. И я уже счастлив. Весна! Девушки… Красота… Сколько красоты кругом!

Хочешь иметь журавля в небе?

Выпусти его.

Проснуться рано утром, не потому что нужно, а просто от избытка сил. Принять горячий душ и хорошо растереться жестким полотенцем. Представить, что взять на завтрак. Полкило фарша и приготовить его со специями? А может, полкруга кровяной колбасы? И алчно жевать, запивая еду квасом. Сегодня у меня еще тренировка, пара приятных встреч и хороший фильм на вечер.

Такое вот земное счастье. И не спрашивайте, как я провел эту ночь.

Роди мне дочку.

Роди и уходи. Все равно тебя не удержать.

Я выращу ее сам. Она будет веселой хохотушкой. Я буду возиться с ней целыми днями. Ее ножки не коснутся земли, я буду носить ее всегда на плечах, буду покупать любые игрушки — отведу в магазин, и все, на что покажет маленький пальчик, будет ее.

Я буду возить ее на мотоцикле, в рюкзаке за спиной, а она — счастливо смеяться, подставляя ветру лицо, ведь это будет моя дочь, и ветер станет трепать ее золотистые волосы, смешивая с моими черными. А может, я и вовсе продам мотоцикл.

Я никогда не буду наказывать ее, избалую, ну и пусть. Уверен, худшим наказанием станет, если я откажусь с ней разговаривать хотя бы один день, ведь лет на пять я стану ее миром. Я буду читать ей на ночь сказки или, скорее всего, рассказывать свои, и ненастной осенней ночью она заснет у меня на руке, уткнувшись носиком в мою ладонь.

И будет целый мир для нас двоих.

Я отдам ей всего себя, никогда в жизни я не делал этого, не умел, и может быть, поэтому так и остался один. Отдавать себя надо уметь… Я научусь.

Потом, когда она вырастет, я буду сидеть старый, седой и смотреть на ее нежное лицо, на котором сияют твои глаза. Конечно, она вырастет, выйдет замуж, и я снова останусь один. Но я ведь всегда смогу купить мотоцикл, расчесать свой седой хайр, и опять понесусь по жизни, вспомнив ее щемящий, острый, безжалостный блеск, блеск разбитого тяжелым градом стекла, сияющего на срезе в солнечном луче.

А потом у меня появятся внуки. И я снова заброшу мотоцикл и снова начну сочинять сказки.

Роди мне дочку и уходи. Все равно мы расстанемся, да и кто меня вытерпит. Оставь мне только часть себя, сделай меня навсегда молодым.

Есть ли иное, более достойное предназначение у широких, сильных плеч, длинных волос и искры огня в душе? Широкие, сильные плечи нужны для того, чтобы удобно усадить на них маленькую дочку. Длинные волосы — чтобы она держалась за них своими пальчиками. А искра огня в душе — чтобы придумывать ей волшебные сказки.

Крепкий, смуглый, словно из мореного дуба вытесанный, мужик. Крупные черты лица. В глазах затаившееся что‑то, но не злое — скорее, смирившееся со злом. Типичные глаза работяги эмигранта.

Много курит, хват сигареты — в кулак, так делают люди, часто курившие на морозе или вынужденные скрывать огонек. Но явно не сидел. Простой, сильный мужик, из первой волны эмигрантов, работает здесь экскаваторщиком. Женат на полноватой, еще привлекательной русской женщине, с ней и приехал в Германию.

Сидим на кухне, пробуем беседовать за жизнь. На столе бутылка неплохого вина. Неожиданно открывается дверь и входит долговязый, какой‑то весь нечистый мальчишка лет пятнадцати с выражением скрытой насмешки и даже покровительства на лице. Не поздоровавшись, спокойно берет со стола бутылку и, посмотрев на этикетку, пренебрежительно бросает моему собеседнику:

— Чего сидишь? Ко мне ребята придут…

Я, слегка оторопев, смотрю на своего случайного собеседника. Сергей (так зовут этого тяжелого смуглого богатыря) съеживается и, неловко, суетливо собирая со стола печенье, сыпет быстрым баритончиком:

— Вова, мы это… вот, человека встретил.

Пацан, глянув на меня исподлобья, чуть кивает и выходит, подчеркнуто плотно закрыв за собой дверь. Сергей продолжает суетиться — чувствуется, что ему крайне неловко, и нарочитой веселостью он пытается это скрыть.

— Это Вовка, Ленкин сын… ну, Ленка, жена моя.

Я молчу. А что тут скажешь? Взять бы этого Вовку за шкирку да в закуску носом. Но я в гостях. Становится душно, я расстегиваю воротник.

— Пойдем, Максим, походим, тут кафешка есть. А ты не суди! Не суди, говорю, слышишь? Пойдем.

В дюссельдорфском кафе стоит шум, сплетенный из разных диалектов немецкого языка, топота, скрипа стульев и звяканья сдвигаемых стаканов. Садимся за добротный, хоть и потерханный столик. Зачем я в это ввязался? Каждый второй эмигрант в Германии считает, что он затерянный бриллиант, уже утративший надежду найтись и потому снисходительно прощающий этот плебейский мир. Если мой собеседник из их числа, беседа станет бессмысленной.

— Девушка, два пива, пожалуйста! — нарочито вальяжно кричит Сергей.

Я сажусь напротив.

— Смотри, я в Казахстане родился, школа, армия, все как полагается. Под Сары–Шаганом часть стояла. Ну, вернулся, на заводе слесарить стал, а тут Горбача скинули и свин Борька влез. Сперва посмеивались с мужиками, а потом, как пошло все через пень, призадумались, как жить при новом порядке. Думай не думай, жить‑то надо. Я и подженился как раз, с ребенком взял, ну дак молодой был, мне‑то что, Вовка так Вовка. Два года ему было. Возился с ним по первой много. Я ведь на заводе‑то зарабатывал неплохо по тем временам, хочешь игрушку какую — на! Хочешь велосипед — выбирай. Да и самому мне было всего двадцать три. Вовка довольный ходил, папкой звать стал. Мне‑то что, папка и папка.