Анатолий Аграновский - Открытые глаза
Не будем, однако, преувеличивать значение этого эпизода, быть может, и любопытного и трогательного, но вовсе не определяющего жизненный путь человека. В конце концов в детстве каждый из нас умел мечтать. Но всем ли удается пронести это чудесное свойство сквозь годы?
Артем Микоян прошел большой и нелегкий путь. В 1918 году, после смерти отца, его послали учиться в Тифлис, потом в Ростове он прошел школу фабрично-заводского ученичества, был учеником токаря на заводе «Красный Аксай», работал токарем на заводе «Динамо» в Москве и только в 1930 году, уже призванный в армию, добился направления в Военно-воздушную академию имени Н. Е. Жуковского. Окончил ее (с отличием) в 1937 году. Потом работал в КБ, главою которого был Н. Н. Поликарпов, участвовал в выпуске прославленных «чаек», руководил одной из бригад, стал заместителем начальника бюро… Дальнейшее известно: организация самостоятельного КБ, первый большой успех с истребителем МИГ-3 и бесконечные поиски нового в годы войны — человек этот успел узнать, как трудно дается воплощение мечты в жизнь.
Все эти годы Микоян учился. Учился строить самолеты и руководить людьми. Учился сохранять бодрость, когда все рассыпается прахом, и не зазнаваться, когда все идет хорошо. Всегда искать новое и безжалостно браковать отжившее, как бы ни было оно дорого. Требовать от людей невозможного и верить, что люди способны это невозможное сделать. Учился спокойствию, последовательности, упорству, уверенности в себе… Он многому научился за эти годы, но главному не учился, главное он сохранил в себе: познав, как тяжело дается воплощение фантазий в жизнь, не разучился мечтать. Видимо, это и создает настоящего конструктора.
Только еще начинались полеты его реактивного первенца, а Микоян уже мечтал о будущих машинах. И не только мечтал. В КБ делался двухместный вариант этого самолета — он понадобится для обучения летчиков, чертились первые эскизы новых, еще более мощных машин, обсуждались преимущества стреловидного крыла, начались уже споры о «звуковом барьере». И все теперь поставлено под удар.
Может быть, ошибка? Может, есть порок в самом замысле? Может, другие КБ идут более верным путем? Тут нужно быть объективным, как бы ни хотелось убедить себя в своей правоте… Нет, все-таки машина была хороша. До последнего полета, до самой катастрофы, шла она впереди, обошла другие наши самолеты и по скорости, и по дальности, и по вооружению. Что и говорить, это могло быть настоящей победой!
Микоян стоит у окна. Там, в сборочном цехе, заканчивают сборку самолета-дублера, точной копии разбитого. Те же крылья, тот же фюзеляж, те же элероны… Что ж, есть решение у главного конструктора. Очень простое решение, но трудно принять его. Надо продолжать испытания. Опыт, знания, инженерная интуиция — все за то, чтобы поступить именно так. У Микояна есть, разумеется, своя точка зрения на катастрофу. Десятки раз обдумывал он последний полет и почти точно знает, как это произошло. Но полную уверенность даст только эксперимент, до конца выяснить причину катастрофы можно лишь в полете — другого пути нет… А если снова беда? Второго срыва им уже не простят, он знает это. Что же делать? Все равно надо продолжать испытания.
Таково его решение.
И тут ему говорят, что пришла вдова испытателя. Да-да, конечно, он примет ее. Немедленно. Микоян чувствует, как сжалось сердце. Он идет к двери кабинета.
— Здравствуйте, Дина Семеновна.
— Здравствуйте, Артем Иванович.
Долго они молчат. Перед главным конструктором очень бледная, прямая и высокая женщина. Да, высокая: у всех, кто видел в те дни маленькую Дину, оставалось такое впечатление. Может быть, от осанки ее, оттого, что держалась она почти неестественно прямо. На ней черное глухое платье. Микоян усаживает вдову в кресло, сам садится. Так проходят первые минуты. Потом он говорит, слыша свой голос как бы со стороны. Спрашивает о матери Гринчика, оправилась ли она после удара. Спрашивает о детях, Коле и Ирише, здоровы ли, как себя чувствуют.
— Ничего, спасибо, — говорит она. — Растут. Всем довольны.
У нее странно спокойный голос.
— Да… Потеряли такого отца… Дина Семеновна, мы сделаем все, чтобы они ни в чем не нуждались. Ни в чем и никогда.
Она молчит. Она вспоминает слова Гринчика: «Чтоб слез твоих не видели! Ты плачь дома, одна, но никому слез не показывай. Ты Гринчика жена». И она не плачет.
Микоян говорит о персональной пенсии, о пособии на детей, о том, что летчик-испытатель первого класса Гринчик представлен посмертно к ордену Ленина. Говорит о квартире, не прошенной Гринчиком, — будет квартира, он обещает, нельзя вдове пилота жить возле аэродрома.
Она все молчит. Пересилив себя, Микоян смотрит ей в лицо. И видит застывшие глаза. Глаза — зеркала: они отражают чужие взгляды, в душу не пускают. Глаза сухие, полные такой несказанной муки, что плохо становится человеку, заглянувшему в них.
Микоян поднимается, огибает стол, достает из ящика фотографию — ту самую, последнюю, сделанную за полчаса до катастрофы. Он смотрит на снимок, прежде чем передать его вдове пилота, и она видит слезы на его глазах. Потом она держит в руках снимок веселой группы, бесконечно долго вглядывается в улыбку Гринчика и слышит далекий-далекий трудный голос конструктора:
— Дина Семеновна, хочу, чтоб вы знали: ваше горе — это наше общее горе… Вот так бывает: жив человек, встречаешься с ним, да все по делу, по делу и, бывает, споришь с ним по мелочам, а нет его — и видишь: жил среди нас светлый человек… Рыцарь авиации, отдавший ей всю свою жизнь. Да, именно всю жизнь…
Он говорил, сознавая, что не находит нужных слов. Ей не нужны сейчас эти слова. А какие слова нужны ей? Найдутся ли в целом мире такие слова?
— Дина Семеновна, когда-нибудь вы поймете… Ваш муж погиб не напрасно. Эта машина очень нужна. Не мне, не заводу — стране нужна.
Микоян говорил о значении реактивной авиации, о великом рубеже, который первым перешел ее муж, говорил подробно, ему очень было нужно, чтобы эта женщина поняла его. Да, у нее есть своя правда, великая и вечная правда вдовы и матери сирот, но пусть поймет она и его правду, тоже великую и вечную, — правду, во имя которой отцы испокон веку покидали свои дом и шли защищать жен и детей.
— Нужно, — сказала она. — Всю жизнь я слышала это. Авиация нужна, испытания нужны, работать по четырнадцать часов в сутки нужно, без выходных, без отпуска — нужно… Мне ведь Алексей буквально то говорил, что и вы сегодня.
– «Этот самолет, — говорил, — нужен, чтобы детей наших защищать от таких же самолетов». Я ему верила…
— И теперь верьте, — сказал Микоян. — Он вам правду говорил.
— Он мертв, — сказала она, — а мы с вами живые.
Смертельно усталая уходила Дина с завода… Вчера подруги советовали ей похлопотать о будущем детей — это все от главного зависит. Нельзя упускать такой случай, говорили они. Пройдет месяц, другой, забудется катастрофа, и ничего ей тогда не добиться. Она слушала советы и понимала, что все это так, что со временем забудется подвиг мужа, что квартиру, о которой столько лет мечтала, можно получить только сейчас. В то же время она знала, что ничего не станет просить. И шла совсем за другим — узнать, почему погиб Гринчик. Как он погиб? Почему не спасли его? Пусть знает главный, что она ненавидит аэродром и самолеты, и все, что с ними связано. Пусть знает, пусть помнит…
(Микоян запомнил. Он выполнил все, что обещал вдове пилота. Ни она, ни дети ее никогда ни в чем не нуждались. Может, не так уж сложно было Микояну добиться большой пенсии для них или посмертного награждения для испытателя. Но всю зиму в квартиру Дины Гринчик — большую квартиру в новом доме на улице Горького, — всю осень и зиму 1946 года заводской шофер привозил картошку и всякую другую еду. Это ведь был тяжелый год, год засухи, год карточной системы… Все же казалось Дине, что вину свою замаливает главный, что откупиться хочет от вины непрошеной этой заботой. И лишь много лет спустя поняла она, что была несправедлива к главному конструктору, что и он был прав со своей правдой, и ей захотелось простить его и у него испросить прощения. Но она только подумала об этом и ничего ему не сказала.)
А Микоян долго не мог прийти в себя после этого разговора. Ходил, ссутулившись, по кабинету. Снова решал для себя все тот же трудный вопрос. Еще более трудный… До встречи с вдовой он как-то не думал, заставлял себя не думать о Гринчике. Он искал решения проблемы, так сказать, в чистом виде. Самолет разбит — нужен новый самолет, самолет-дублер. Испытания прерваны — надо продолжать испытания. Это нужно, именно нужно, не ему, не заводу, а стране. И он будет этого добиваться как коммунист, как патриот. Тут все ясно.
Вдова вернула его к тому, что инстинктивно он отдалял от себя. Кроме машины, погиб летчик. У него были жена, мать, дети. Кроме дублера разбитой машины, нужен «дублер» Гринчика. Другой пилот, у которого тоже есть мать, жена, дети. Можно ли даже во имя больших интересов Родины рисковать жизнью человека? Есть ли такое право у конструктора? Есть ли уверенность, что на сей раз он добьется победы? Десять шагов от стола к окну, десять шагов от окна к столу. На столе и голубой канцелярской папке — необъясненная смерть, за окном, в цехе — копия разбитой машины, которая таит в себе, быть может, новую смерть. И никто в целом мире не избавит главного конструктора от права его и обязанности — принять решение.
