Тадеуш Голуй - Личность
На встречу пришли несколько человек, кажется, нас было пятеро, но я знал только Яна Доброго. Немного подождали, разговаривая о работе, карточках, событиях в городе, пока не пришел учитель Потурецкий, которого «Настек» представил нам как товарища «Штерна». Добрый вынул из кармана бутылку водки, «Настек» — карты, конечно для видимости, и мы расположились как для выпивки, а потом «Настек» представил меня, не по фамилии, а просто рассказал, кто я такой. Он отметил, что я из рабочей семьи, сам рабочий, что вся семья связана с ППС.
— Но товарищ «Гжегож» всегда стоял за единый фронт, — сказал он, — выступал вместе с нами даже тогда, когда руководство ППС было против этого. У него есть классовая солидарность.
— Но я не ваш, — тихо рассмеялся я.
— Там видно будет. Мы теперь не прежняя КПП, «Гжегож», мы создаем новую партию, и об этом расскажет нам товарищ «Штерн».
«Штерн» улыбнулся и сказал, что ему, видимо, нет необходимости рабочим объяснять роль рабочего класса, но, так как он говорит здесь от имени руководства новой партии, необходимо прямо сказать, чего она хочет. Эта новая польская революционная партия делает выводы не только из ошибок буржуазных правительств, но в первую очередь из опыта революционного движения, она отбрасывает то, что оказалось непригодным, стремится преодолеть давнюю разрозненность пролетариата, поддерживающего различные организации, эта партия объединит всех трудящихся. Он говорил еще о том, что в мире сложилось такое положение, при котором немецкие фашисты должны напасть на Советы, они не смогут терпеть существования у себя под боком пролетарского государства, а в войне с Советами они потерпят поражение, и тогда Красная Армия окажет помощь всему европейскому пролетариату, который возьмет власть в свои руки, но к этому надо готовиться уже сейчас, не теряя времени.
Я слушал, но «Штерн» не дал ответа на те вопросы, которые привели меня сюда. Он, правда, говорил очень красиво, но не о тех вещах, которые вызывали у меня сомнения еще в 1939 году, а дома были предметом постоянных дискуссий с родителями и братьями. Но я как-то не осмеливался спросить Потурецкого об этом, особенно после того, как он изложил программу строительства будущей Польши, программу как раз такую, какая у нас сейчас, только немного более социалистическую, потому что говорил об общественной собственности и атеизме, что потом не было включено в программу ППР.
Добрый спросил, хочу ли я вступить. Я согласился, несмотря на сомнения, которые решил выяснить позже, не на таком собрании, а с глазу на глаз, тогда он сказал:
— Поклянись рабочей кровью, что всегда будешь с нами,
Я поднял руку и сказал, что клянусь. Потом мы обсуждали задачи рабочих в Гурниках. Крупной промышленности в городе не было, поэтому рабочих было немного, и к тому же в большинстве своем они были несознательными и запуганными. Кроме нашего завода, была еще каменоломня, большое продовольственное предприятие и лесопилка, которую немцы быстрыми темпами расширяли. Организовать большой саботаж было трудно, мало было сил, тем более что все мы и без того работали не особенно старательно — все голодали, на месячную зарплату нельзя было прожить и недели.
— А если взять и организовать забастовку? — предложил «Настек». — Чего бояться? Если выступим солидарно, наказания не будет. Забастовку проведем не политическую, а экономическую, за повышение зарплаты. Против капиталистов своих и иностранных. Да, да, наши сколачивают состояния на эрзацах, как немцы на машинах. Один черт.
«Штерну» и Доброму идея понравилась, хотя они признавали, что она рискованна. «Штерн» несколько раз повторял, что забастовка позволила бы пролетариату почувствовать свою силу, а это очень важно. «Настек», горячий парень, настаивал, чтобы забастовка состоялась как можно быстрее, но его убедили, что все надо тщательно подготовить. Мы только договорились, что начинать следует на польских заводах, а затем вовлечь все остальные. Везде будут созданы группы из нескольких человек и подготовлены экономические требования.
25 марта 1941 года в два часа дня в каменоломне прервали работу и включили сирену. Мы в инструментальном цехе ждали этого сигнала и сразу же побежали к рабочим, возмущение которых мы подогревали уже неделю, не посвящая в детали, и начали объяснять, что хватит терпеть нищету, надо выступать всем вместе согласованно, если каменотесы не испугались, чего мы должны бояться? И бросили работу. Когда все рабочие вышли во двор, каждому в отдельности казалось, что именно он инициатор забастовки, что она началась вообще без подготовки. Разделившись на группы, мы обсуждали требования, хотя предварительно их уже сформулировали. Нам хотелось, чтобы они воспринимались как выражение общего мнения. Прошло около часа, пока не появился немецкий директор, он поинтересовался, что случилось, а когда узнал о забастовке, чуть было не упал в обморок, такое на него все это произвело впечатление. Он был мужик неплохой, рассказывали, что когда-то сам был немецким профсоюзным деятелем, еще до Гитлера организовывал забастовки. У нас вел себя прилично, и когда узнал, что мы и другие в городе бастуют, то, наверное, вспомнил старое доброе время, может быть, ему стало стыдно, а возможно, напугался, что за забастовку его возьмут за горло. Во всяком случае, когда прибыла немецкая полиция, он о чем-то поговорил с комендантом, после чего они даже не вошли на территорию, он записал наши требования и с этим поехал в ратушу. Каким-то образом ему удалось добиться увеличения нам зарплаты, правда небольшого, но через два часа он уже вернулся с решением. Он даже произнес речь. Говорил, чтобы мы не надеялись на то, что нам когда-нибудь удастся возродить Польшу, немецкий порядок воцарился навсегда, и мы, рабочие, от этого только выгадаем, как выгадали немецкие рабочие посла прихода к власти национал-социалистской партии. Он перечислял эти блага: ликвидация безработицы, стабильная, высокая зарплата для всех, общественный порядок, без левых организаций и чиновников, живущих за счет рабочих. И чтобы мы никогда не поддавались на призывы коммунистов, так как они и евреи чуть не погубили Европу, и, если бы не Гитлер, мы бы почувствовали это на собственной шкуре. Сейчас еще продолжается война, условия трудные, мы не должны надеяться, что немецкая администрация за короткий срок исправит то, что наши паны натворили в послеверсальской Польше. Он призывал к спокойствию и порядку. Говорил он складно, только ему все равно не верили, все думали о своей победе, а не о счастье, которое мы якобы приобрели в результате захвата родины немцами.
Вечером того дня город шумел, кабаки были переполнены, усиленные полицейские патрули шарили по улицам, но народ гордо поднял голову, некоторые вели себя даже вызывающе. Дома у меня было целое светопреставление, отец громил забастовку, братья хватались за голову — что мы наделали, и только бабка искрение ликовала. Впрочем, отец вскоре встретился с Потурецким в книжном кооперативе, поговорил о забастовке, и «Штерн» убедил моего старика в том, что мы были правы, а отец — отчасти из любопытства, отчасти чтобы досадить своим товарищам из ППС — несколько полевел, а потом совсем перешел к нам. Братья — наоборот. Подались в Союз вооруженной борьбы, но не здесь, а в Варшаве. Отец никогда полностью не поддерживал нашей программы, а позже и программы ППР, главным образом пункта о «диктатуре пролетариата». Он считал, что в программе нашего «Союза» об этом слишком много, а в программе ППР — мало. Не избавился он и от своих антирусских предубеждений, которые разделяла с ним его мать, то есть моя бабка, но во всем остальном он был действительно с нами.
В результате забастовки к нам пришло немного новых товарищей, все равно это был большой успех. После беседы с отцом Потурецкий заходил к нам иногда вечерком поговорить и попить чаю, мама тогда выставляла на стол свою ореховую наливку и хлеб с мармеладом, отец угощал домашними сигаретами из самосада на меду, все садились к столу, и начинались мечты о будущем. Вслух. Тогда никто не стыдился мечтать, и эго было прекрасно. Потурецкий приносил самые последние известия, услышанные по радио, или газету, мы читали вместе, а потом он или отец по-своему объясняли нам сегодняшний мир, подтрунивая над противниками, часто обращаясь к воспоминаниям.
За все время существования «Союза» я входил в группу «Настека», но о том, что Потурецкий входил в руководство и что по его инициативе был основан «Союз», я узнал только после его смерти. (…)
Хроника
(из «Летописи Гурников»)
2.1.1941 — Заносы остановили движение. Для очистки снега из домов выгоняли евреев. Двоих убили. Из Освенцима пришло известие о смерти трех жителей города. Объявления о смерти отпечатать не позволили. Был арестован ксендз Бонифаций Зелинский. В результате нарушения коммуникаций цепы на продовольствие возросли вдвое.
