Владимир Варшавский - Незамеченное поколение
В номере «Посева» от 27 марта 1955 года Артемов пишет:
«Мы отвергаем диктатуру и рабство. Мы избрали свободу и боремся за свободу. Мы хотим быть свободными в своих политических убеждениях, в праве на объединение со своими политическими единомышленниками, на организованную борьбу за свои политические убеждения. Тогда, естественно, мы уклоняемся не только от однопартийности, но и от беспартийности; мы вступаем на путь, логически приводящий к возникновению и деятельности различных политических организаций, т. е. партий…
Партии приносят с собой, наряду с благами, присущие им вредные явления. Прежде всего — так называемый «яд партийности»…
Однако, надо выбирать. И в своем принципиальном выборе мы принимаем пороки демократии (в том числе и яд партийности) за зло меньшее, чем мертвящее рабство при диктатуре».
Под статьей Артемова редакция, с очевидным намерением подчеркнуть свою верность положениям программы 1951 года, в особой рамке приводит параграф этой программы, говорящий о политических организациях:
«Свобода политических убеждений и свобода объединений естественно влекут за собой образование политических организаций.
Политические организации призваны содействовать кристаллизации политических настроений граждан, отражать эти настроения, теоретически разрабатывать их, способствовать их реализации, а также повышать уровень культуры масс и воспитывать кадры политических деятелей.
Стремление различных политических организаций к реализации их программ имеет следствием столкновение их интересов и политическую борьбу. Борьба эта, однако, не должна нарушать общенациональную солидарность, установленный правопорядок и общепринятые морально-этические нормы.
Политическим организациям должны быть предоставлены законные возможности влиять на общественное мнение и участвовать в государственном строительстве, но должны быть решительно пресекаемы всякие попытки установить партийную диктатуру».
К этому настаиванию на демократичности относится и желание теперешнего руководства обелить НТС от подозрений в антисемитизме, основанных на некоторых прошлых высказываниях солидаристов. В номере «Посева» от 29 мая 1955 года А. Неймирок, ссылаясь всё на ту же программу 51 года, утверждающую равенство всех российских граждан и недопустимость классовых, сословных, имущественных, партийных, расовых, религиозных и иных привилегий, пишет:
«После второй мировой войны в исторических судьбах многострадального еврейского народа наступил крутой перелом: возрождено на его исторических землях, древнее государство Израиль.
Несомненно, какая-то часть российских евреев будет видеть в Израиле, а не в России, свою настоящую родину и пожелает переехать в земли своих предков. Естественно, что со стороны российских властей эта часть еврейского народа встретит полное понимание и посильную поддержку.
Другая часть еврейского народа пожелает остаться в России. Это будет та часть, для которой отечеством останется Россия. Она, совместно со всеми российскими народами, в братском и равноправном содружестве будет строить наш общий дом».
«Тайна» НТС остается нераскрытой. Заявления солидаристской печати звучат все более демократически. Между тем, не только противники солидаризма, но многие бывшие ответственные работники НТС — Осипов, Виссарионов, Хомяков, Одинец, Прянишников и др. — предъявляют нынешнему руководству прямое обвинение в тоталитаризме.
Только будущее покажет, сумел ли солидаризм до конца освободиться от родимых пятен фашизма и стать движением действительно демократическим. Хочется верить, что после долгих и опасных блужданий эмигрантские сыновья выйдут, наконец, на демократическую дорогу. И можно ли винить их в том, что они не сразу почувствовали противоречие между идеалом, бывшим у них в душе, и теми готовыми фашистскими доктринами, при помощи которых они старались этот идеал выразить. Не было ли тут вины и старшего поколения? Я не говорю уже о воспитании, которое сыновья получали в школе правой эмиграции. Но уцелевшие представители «ордена»? Сделали ли они все, что должны были сделать для пропаганды демократического идеала среди эмигрантской молодежи?
Да, философия персонализма Бердяева могла бы помочь молодым свернуть с опасной, неизбежно ведущей к духовному провалу, дороги фашизма. Но мы видели, что сам Бердяев своим исступленным отрицанием демократического, правового и конституционного государства подрывал то спасительное влияние, которое могла бы иметь его проповедь.
С другой стороны, эмигрантские защитники демократии выводили ее основания из миросозерцания, в сущности, так же отрицавшего реальность личности, как и фашистские вариации органической теории.
Вождь русских либералов, проф. П. Н. Милюков говорит в «Очерках русской культуры»:
«Я разделяю мнение, что за этическими и социологическими аргументами «субъективной» школы в социологии скрывается старая метафизика и что, таким образом, все это направление носит на себе несомненную печать философского дуализма. Во имя требований монизма я готов присоединиться и к протесту против метафизической свободы «личности». В этом протесте против скрытого дуализма учения «субъективной школы» я видел важную заслугу направления, получившего название экономического материализма».
Легко представить себе, с каким чувством недоумения должен был читать это эмигрантский молодой человек, который захотел бы ознакомиться с идеями демократической интеллигенции. Можно с уверенностью сказать, что он просто не понял бы, каким образом требования политических свобод могли соединяться с таким решительным отрицанием свободы воли.
Но если у последних представителей ордена не было, конечно, никаких шансов увлечь молодежь позитивистским миросозерцанием, они могли бы все-таки передать ей основные начала того, что по Алданову является «субстанцией» демократии. Этого сделано не было.
Среди остатков ордена, попавших за границу, молодежи не было вовсе. С тех пор пополнений не поступало — эмиграция, в огромном своем большинстве «белогвардейская», воспитывала своих сыновей в ненависти к интеллигентам, как к людям, погубившим Россию. При этих условиях нельзя было ждать, что демократические группы привлекут много молодежи, и, все-таки, если бы они сохранили свою прежнюю способность к героической проповеди, могло ли бы случиться, что, руководя почти всей общественной и культурной жизнью эмиграции, за тридцать с лишним лет они не сумели завербовать ни одного молодого последователя?
Но орден и не стремился к прозелитизму в эмиграции. Так же, как эмигрант шофер такси все еще чувствовал себя офицером несуществующей больше императорской армии, члены ордена долго продолжали считать себя заграничными представителями могущественных, опирающихся на широкие массы, российских партий и, забывая, что в России эти партии давно были разгромлены и последние их члены расстреляны или заморены в концлагерях, попрежнему чувствовали за собой доверие и признание «всего» русского общества и на эмигрантскую молодежь, на всех этих никого не представляющих, не имеющих никакого общественного стажа, недоучившихся молодых людей, смотрели с высокомерным презрением.
Психологически легко понять нежелание представителей ордена иметь дело с молодежью, не скрывавшей своей к ним вражды, и, все-таки, это говорит об оскудении жизненной энергии. Сохранились доктрины и мировоззрение, верность «святому идеалу» и высокие орденские добродетели, но отлетело вдохновение прежних дней, вербовавшее молодежь, передаваясь от человека к человеку, подобно некоему мистическому огню или неотразимой музыке. Объятые этой музыкой души подымались, как на волнах прилива всплывают лежащие на отмели лодки. Но все прошло. От схлынувшего героического и творческого энтузиазма, в продолжение столетия определявшего всю русскую жизнь, остались только схемы, разработанные поколениями партийных авторитетов, и несколько закрытых клубов пожилых людей, посвятивших свою жизнь толкованию по этим схемам происходящих событий.
В этом было разительное отличие демократических эмигрантских группировок от так называемых пореволюционных течений, искавших новых идеологических и миросозерцательных схем. В области историософии и истории культуры все творчество ордена в эмиграции ограничилось, если не ошибаюсь, переизданием «Очерков русской культуры» П. Н. Милюкова, и, по сравнению с идейной «вирулентностью» пореволюционных течений, публицистика ордена кажется чрезвычайно консервативной и догматической. Добросовестная и наукообразная, эта публицистика уже не умела и не хотела захватывать и обращать.
Глава третья
Только одна группа оказавшихся в эмиграции интеллигентов предприняла миссионерскую работу среди молодежи, но это были люди, уже давно восставшие против миросозерцания «ордена» и вернувшиеся от позитивизма и марксизма к православию. Конечно, им легче было, чем Милюкову, разговаривать с эмигрантской молодежью. Сознание, что все страшные события последних лет произошли из-за того, что люди забыли Бога, было многим тогда близко. Обращению к религии способствовали и тоска по родине и обострившееся национальное чувство. Для бесправного эмигранта все двери в окружающую иностранную жизнь были закрыты. Русский храм — вот единственное место, где он чувствовал себя дома. Здесь все напоминало счастье прежней жизни на родине. Больше — это была сама эта вечно снящаяся эмигранту прежняя жизнь, частица ее, чудесно перенесенная в настоящее, и сюда шли, как на «свидание с Россией». Это религиозно-патриотическое чувство, близкое большинству эмигрантов с особенной силой захватывало молодежь.
