Виктор Гюго - История одного преступления
Около половины второго на чердаки привели Валета, Биксио и Виктора Лефрана, которые решили присоединяться к своим коллегам и добровольно пошли под арест.
Наступил вечер. Все проголодались. Многие ничего не ели с самого утра. Овен Траншер, человек обходительный и услужливый, в мэрии взявший на себя обязанности швейцара, в казармах вызвался быть каптенармусом. Он собрал с депутатов по пять франков и послал заказать обед на двести человек в кафе д'Орсе, на углу набережной и улицы Бак. Обед был скверный, но веселый. Пережаренная баранина, дрянное вино и сыр. Хлеба хватило не на всех. Ели как придется, кто стоя, кто сидя на стуле, тот за столом, этот верхом на скамье, поставив тарелку перед собой, «словно на бальном ужине», — как говорил, смеясь, один щеголь, член правой, Тюрьо де Ларозьер, сын Тюрьо, голосовавшего за казнь короля. Де Ремюза сидел, охватив голову руками. Эмиль Пеан утешал его: «Мы еще выпутаемся». А Гюстав де Бомон воскликнул, обращаясь к республиканцам: «Ну, а ваши друзья, члены левой? Окажутся они на высоте? Будет ли по крайней мере восстание?» Передавали друг другу блюда и тарелки, причем правые были чрезвычайно предупредительны по отношению к левым. «Теперь нам нужно объединиться», — говорил один молодой легитимист. Прислуживали солдаты и маркитанты. На каждом столе горели и коптили две или три сальные свечи. Посуды не хватало. Правые и левые пили из одного стакана: «Равенство, братство!» — говорил маркиз Совер-Бартелеми, член правой. А Виктор Эннекен отвечал ему: «Не хватает только свободы».
Казармами командовал полковник Фере, зять маршала Бюжо; он предложил свою гостиную де Бройлю и Одилону Барро, которые согласились перейти туда. Кератри, ввиду его преклонного возраста, выпустили из казармы, выпустили также Дюфора, так как его жена рожала, и Этьена, раненного утром на Бургундской улице. В то же время к двумстам двадцати депутатам присоединили Эжена Сю, Бенуа (от Роны), Фейоля, Шане, Тупе де Виня, Радуб-Лафоса, Арбе и Тейяр-Латериса, до тех пор находившихся под арестом в новом здании министерства иностранных дел.
После обеда, к восьми часам вечера, надзор был несколько ослаблен, и пространство между сплошными и решетчатыми воротами было завалено постельными и туалетными принадлежностями, которые прислали семьи арестованных.
Депутатов вызывали по фамилиям. Они спускались по очереди и возвращались кто с плащом, кто с бурнусом, кто с меховым мешком для ног. Все это проделывалось быстро и весело. Некоторым женам удалось пробраться к своим мужьям. Шамболь через решетку пожал руку своему сыну.
Вдруг кто-то крикнул: «Э, да мы будем здесь ночевать!» Принесли тюфяки, разостлали их по столам, по полу, где попало.
Тюфяков хватило только на пятьдесят или шестьдесят депутатов, большинству пришлось довольствоваться скамьями. Марк Дюфрес устроился на ночь на табурете и спал, облокотившись на стол. Те, кому достались стулья, считали себя счастливцами.
Впрочем, царило веселье и дружеское согласие. «Место бургграфам!» — сказал, улыбаясь, почтенный старец из правой. Молодой депутат-республиканец встал и уступил ему свой тюфяк. Все предлагали друг другу пальто, плащи, одеяла.
«Мир!» — сказал Шамьо, уступая половину своего тюфяка герцогу де Люину. Герцог де Люин, у которого было два миллиона годового дохода, улыбаясь, ответил Шамьо: «Вы — святой Мартин, а я — нищий».
Пайе, знаменитый адвокат, принадлежавший к третьему сословию, говорил: «Я провел ночь на бонапартистской подстилке, завернувшись в плащ монтаньяра, укрыв ноги овчиной демократа и социалиста и надев на голову ночной колпак легитимиста».
Депутаты, заключенные в казарме, могли передвигаться в ее пределах. Им разрешалось выходить во двор. Кордье (от Кальвадоса), вернувшись оттуда, сказал: «Я только что говорил с солдатами. Они еще не знали, что генералы арестованы. Мне показалось, что они удивлены и недовольны». Это обрадовало, как хорошее предзнаменование.
Депутат Мирель Рено (от Нижних Пиренеев) увидел среди Венсенских стрелков, стоявших во дворе, своих земляков. Некоторые из них голосовали за него и напомнили ему об этом: «Да мы и сейчас голосовали бы за красный список». Один солдат, совсем юный, отвел его в сторону и сказал: «Сударь, не нужно ли вам денег? У меня есть при себе сорок су».
Около десяти часов вечера во дворе поднялся оглушительный шум. Сплошные и решетчатые ворота со скрежетом поворачивались на своих петлях. Что-то со страшным грохотом катилось по двору. Заключенные бросились к окнам и увидели, что внизу у лестницы остановился большой продолговатый сундук на колесах, выкрашенный в черный, желтый, красный и зеленый цвета. Сундук этот был запряжен почтовыми лошадьми, его окружали люди в длинных сюртуках, со свирепыми лицами; в руках у них были факелы. В темноте разыгравшемуся воображению этот возок казался совсем черным. В нем была дверца, но никаких других отверстий. Он походил на большой движущийся гроб. «Что это такое? Похоронная колесница?» — «Нет, это арестантский фургон». — «А эти люди — факельщики?» — «Нет, это тюремщики». — «За кем же они приехали?»
— За вами, господа, — крикнул чей-то голос.
Это был голос офицера; колымага, только что въехавшая во двор, действительно была арестантским фургоном.
В то же время раздалась команда: «Первый эскадрон, на конь!» И через пять минут уланы, которые должны были сопровождать фургоны, выстроились во дворе в боевом порядке.
Тогда в казармах поднялся шум, словно в потревоженном улье. Депутаты поднимались и спускались по лестницам, чтобы вблизи рассмотреть арестантский фургон. Некоторые ощупывали его и не верили своим глазам. Пискатори, встретившись с Шамболем, крикнул ему: «Меня увозят в этом ящике!» Беррье столкнулся с Эженом Сю, они перекинулись несколькими словами:
— Куда вы едете?
— В Мон-Валерьен. А вы?
— Не знаю.
В половине одиннадцатого началась перекличка перед отправкой. Внизу у лестницы за столом с двумя свечами уселись конвойные и стали вызывать депутатов по двое. Депутаты условились не откликаться и на каждую названную фамилию отвечать: «Его нет». Но те из «бургграфов», которые нашли приют у полковника Фере, сочли это мелочное сопротивление недостойным себя и отозвались на свои фамилии. Их примеру последовали остальные. Все стали отзываться. Среди легитимистов происходили трагикомические сцены. Они, единственные, кому ничего не угрожало, обязательно хотели считать себя в опасности. Они ни за что не отпускали кого-то из своих ораторов: обнимая и удерживая его почти со слезами на глазах, они кричали: «Не уезжайте! Знаете ли вы, куда вас везут? Подумайте о рвах Венсенского замка!»
Депутаты, которых, как мы только что отметили, вызывали по двое, спустившись с лестницы, проходили мимо конвойных, затем их сажали в фургон для воров. Погрузка, казалось, происходила вперемежку, как попало; впоследствии, однако, по различному обращению с депутатами, которых отвезли в разные тюрьмы, стало ясно, что этот беспорядок был, очевидно, заранее подготовлен. Когда первый фургон наполнился, во двор пропустили второй фургон, в таком же сопровождении. Конвойные с карандашом и блокнотом в руках записывали фамилии членов Собрания, посаженных в каждый фургон. Эти люди знали депутатов в лицо. Когда Марк Дюфрес, вызванный в свою очередь, спустился вниз, с ним вместе шел Бенуа (от Роны). «А, вот господин Марк Дюфрес», — сказал конвойный, составлявший список. Когда у Бенуа спросили фамилию, он ответил: «Бенуа». — «От Роны, — добавил агент и продолжал: — Ведь есть еще Бенуа д'Ази и Бенуа-Шампи».
Погрузка в каждый фургон продолжалась около получаса. Вместе с прибывшими позже число арестованных депутатов дошло до двухсот тридцати двух. Посадка, или, употребляя выражение де Ватимениля, набивка в фургоны, начатая вечером в начале одиннадцатого, закончилась только к семи часам утра. Когда не хватило арестантских фургонов, вызвали омнибусы. Отправка производилась в три очереди, причем все три партии уехали под охраной улан. Первая партия отбыла около часу ночи и направилась в Мон-Валерьен; вторая около пяти часов — в Мазас; третья около половины седьмого — в Венсен.
Дело затягивалось, и те, кого еще не успели вызвать, улеглись на тюфяки и пытались уснуть. Поэтому на чердаках время от времени наступало молчание. Воспользовавшись одной из таких пауз, Биксио приподнялся на своей постели и, возвысив голос, сказал: «Господа, что вы думаете о пассивном повиновении?» Ему ответили дружным хохотом. Другой раз, тоже среди общего молчания, какой-то голос крикнул:
— Ромье станет сенатором.
Эмиль Пеан спросил:
— А что тогда будет с красным призраком?
— Он сделается священником, — ответил Антони Туре, — и превратится в черный призрак.
Другие замечания, которые приведены историографами Второго декабря, в действительности не были произнесены. Так, Марк Дюфрес никогда не говорил фразы, которой приспешники Луи Бонапарта хотели прикрыть свои преступления: «Если президент не велит расстрелять всех тех из нас, кто будет сопротивляться, значит, он плохо знает свое дело!»
