Николай Прокудин - Бой под Талуканом
– Твою мать! – только и смогли мы с Иваном вымолвить, пораженные этими речами.
– Назимов! Но это же насилие! – рявкнул я.
– Какое-такое насилие? Никакого насилия. Их никто не бьет. Она ведь человек, тоже хочет много любви и ласки, – ухмыльнулся таджик.
– И что, не сопротивляются? – поразился Иван.
– Как она будет сопротивляться, видит же, что у меня автомат. Да и привыкли они повиноваться. Мужчина – хозяин. Что ей скажу, то и делает, все по согласию.
– Назимов, но они же грязные! – удивился еще больше Кавун.
– С чего это, никакие не грязные, очень даже чистые, – возмутился Баха.
– И что, многие такое творят в роте? – начал злиться Кавун.
– Не знаю, Тришкин тоже любил баловаться, сержант во втором взводе был, помните, уволился весной. Вряд ли кто еще, в основном все пацаны. Хотя раньше было проще: никто за нами не следил, не воспитывал, не то что теперь, – ответил сержант.
– Под суд тебя за такие дела надо отдать, если поймаем и докажем. Иди-ка отсюда, сержант, будем считать, что ничего нам не рассказывал, а мы не слышали. Понял? – приказал Иван.
Назимов, ухмыляясь, вышел из каптерки, а мы долго молчали и ошарашенно переглядывались.
– Понимаешь, Ник, я ему говорю, что они грязные, а для него ханумки – свои, он ведь тоже таджик. За речкой в Таджикистане такие же тетки, только с советским паспортом. А в горных кишлаках вообще никакой цивилизации – дикость. И здесь и там говорят на одном языке, одни и те же обычаи, вера. В общем, кругом сородичи. А мы ему про гигиену, про чистоту.
– Хорошо, не брякнул еще, что они вонючие, – усмехнулся я. – Видишь, Иван, что творится, а мы и не знаем!
– Даже в голове не укладывается. Я и думать такое не мог о наших бойцах. Бродит женщина в засаленной чадре, и под паранджой не видно, какое у нее лицо, а солдата похоть душит. Может, там такой «крокодил на веревочке», но ему плевать, – продолжал возмущаться ротный.
– Он же сказал тебе, Ваня, в лицо не заглядывает, все время «раком»! Вот сволочь наглая!
Старшина дипломатично молчал и о том, какого «орла» себе в помощники подобрал, больше не заикался. Сидел себе в уголке и тихонько варил в турке молотый кофе.
– Готово, садитесь, пожалуйста, товарищ капитан. Напыток богов. Так, как я вару кофэ, никто нэ умеет. По крайней мере в Кабуле. Вдохните аромат. А? Правда? Восторг чувств! Сказка! Пэсня!
– Ты мне тут басни не рассказывай, не увиливай! Что-нибудь подобное слышал?
– Нэт, – смущенно признался прапорщик.
– А что про этого Тришкина знаешь? – спросил я.
– Кто такой, я что-то не помню, не застал, наверное, – наморщил лоб Кавун.
– Был ординарцем у капитана Беды. Настоящий головорез. В апреле строевой смотр проводился в полку перед рейдом, и полковник из штаба армии, проверяя роту, спросил, что у него в кармане оттопыривается. Тришкин ответил неохотно, мол, ничего особенного, ерунда. Полковник заставил вывернуть карманы, а там ушей штук десять, высушенных на веревочке гирляндой. Проверяющий сразу не понял, что это такое. Взял в руки, а потом как отпрыгнул, на плац их швырнул, сержанта за грудки схватил, трясет, орет. Сам за сердце держится: плохо стало. Связку сушеных ушей выбросили в мусор, Тришкина – на «губу». Сержанту тогдашний комбат Цыганок позже дал в морду. Мне объявили выговор, взводному – выговор, замполиту – выговор, а ротного уже и до этого начали снимать с должности. Командир полка долго обзывал нашу роту ухари-ухорезы. Раньше ужас, что творилось, теперь совсем другие времена, – закончил рассказ Веронян.
Отрезанные уши, изнасилованные женщины… Что еще вдруг можно узнать на войне? Какие новые откровения услышать? А деяния, о которых никто никогда никому не расскажет, может, только перед смертью на исповеди. По крайней мере моя совесть пока чиста, если я не ошибаюсь. Но мне хочется думать, что нет. На войне много всякого случается – плохого и хорошего. Плохого, конечно, всегда больше.
* * *Итак, дорога по-прежнему вьется по долине, вдоль гор, я давлю спиной башню брони, отплевываясь от пыли и мошек. Солнце жарит и палит. Но в отпуск почему-то все не едет замполит. А почему? Нельзя же нарушать старую поговорку!
Так, не отвлекаться, не расслабляться. Иначе смерть! Вон она, везде вдоль дороги. Опять БТР, восемьдесят девятая, девяностая, девяносто первая, девяносто вторая, девяносто третья… цистерны… кучно сгорели! Мощная засада была! Еще не проржавевшие, только сильно прокопченные машины и черно-смолистая почва вокруг свидетельствуют о том, что трагедия произошла совсем недавно. А вот и свежий обелиск с перечнем фамилий… Сколько же еще будет вдоль дороги таких немых свидетелей гибели людей и техники?
В конце подъема дороги, на перевале, у обочины притулилось БМП. Левый борт в нагаре и масле, возле поднятого «ребристого» листа стоял унылый механик и нервно мял шлемофон. О! Это же наша машина.
– Что случилось, «Лошадиная Фамилия»? – спросил я у чумазого бойца.
Солдат всплеснул руками и растер сопли по щекам, из моторного отсека выглянул офицер, это был Игорь Марасканов.
– Все, приплыли! Движок перегрелся. У, придурок!
– А что я, виноват, что он греется? – загнусил механик Кобылин.
– Кто тебе сказал глушить двигатель, а? Кто и чему тебя в учебке учил, какой ты, к черту, тракторист? Говнодав сельский! Тебе только хвосты коровам крутить! Ник, я ему говорю: что-то движок у нас еле тянет, какая температура? А он мне – сто двадцать градусов. Стой, ору, стой! Сбрасываем обороты! Думаю, сейчас немного постоим, на холостом ходу температура упадет, потом заглушу двигатель, поковыряемся, разберемся и поедем. А этот, мурло, взял и заглушил. Двигатель почти заклинило, теперь он воду гонит! Кто будет отвечать? С тебя стоимость двигателя прикажешь высчитывать? – шумел взводный.
– Уф, – тяжело вздохнул солдат и растер масляной рукой по лицу сажу, пот и нагар.
– Километров пятьдесят уже еле-еле ползем, бойцы по очереди с ведерком к речушке бегают за водой. Мы ее подливаем, а она, зараза, тотчас вытекает. Кранты движку, урод! – замахнулся Игорь на непутевого солдата.
– Да, комбат с зампотехом батальона сейчас нас живьем без перца и соли съедят. – Я почесал затылок и предложил – Игорек, сажай, наверное, пехоту ко мне, и поехали. Пусть Кобылин ждет техника, он пока с другой машиной там, у поста на дороге, возится. Догонит, подъедет и займется этим обалдуем.
Мимо медленно проезжали автомобили, надрывно гудя перетружденными моторами. Рота сопровождала и охраняла колонну полка связи, состоящую из полусотни машин. Наши восемь БМП шли между «кунгами» и прочей автомобильной техникой. Своей брони у них не густо, всего пара БТРов. «Коробочка», на которой ехал я, была из взвода Марасканова, поэтому он по-хозяйски разместился на машине, потеснив меня на башне.
– Игорь, тут так тесно стало, пойду-ка я лягу спать в десант, – предложил я.
– Очумел? А если подрыв будет? Размажет по броне! – возмутился взводный.
– Я видел подрывы на фугасе удачные и неудачные. Когда удача была на стороне «духов», то от экипажа осталась только голова взводного, а после неудачного для «духов» подрыва только каток улетел. Если будет «хороший» фугас, то где бы ты ни сидел – смерть! А если слабый, то осколки могут зацепить в любом месте.
* * *– Пассажир! Вылезай! Промежуточная остановка, – громко закричал мне почти в лицо Игорь, отворив люк.
– Кто? Где мы? Что? Чего? – спросонья забормотал я.
– Выдрыхся, соня?
– Уморило. Вначале взмок от духоты, думал, не усну, не помереть бы, главное, но все же утрясло, укачало.
Смеркалось, и прохладный вечерний ветерок быстро привел меня в чувство.
– Я пошел на «ковер», комбат вызывает меня и Сбитнева, – сказал Игорь.
– Так серьезно взялся из-за поломки?
– Еще на одной машине главный фрикцион сгорел, в итоге три машины оставляем тут, в Гардезе, в десантной бригаде. Машину Федаровича и мою сейчас тягачи поволокут. Вот пойду получать п…дюлины вместо «пряников»…
Вначале комбат орал на одних только Сбитнева и Марасканова, но затем аудитория показалась ему слишком малочисленной, и он собрал всех офицеров и прапорщиков.
– Загубили такую славную роту, лучшую в полку. Сбитнев, ты ведь выпускник славного Ташкентского училища, я так на тебя надеялся! А ты… э-эх! Техник лишь умничает и водку пьет, взводные собрались – теоретики. Разгоню всех к чертовой матери! Вот при Кавуне был настоящий порядок!
– А Кавуну постоянно говорил, что он развалил боевой коллектив, – буркнул я, повернувшись к Ветишину.
– Замполит! Что это ты там с умным лицом стоишь и ехидничаешь? Ты такой же основной виновник в слабой воспитательной работе. Чего это ты, Ростовцев, шепчешься, когда командир говорит? Да и какой воспитательный процесс может быть в таком расхлестанном виде. Опять дырявый песочный костюм нацепил, тельняшку, наверное, спрятал под застегнутым воротником, да? Все время выделяешься. Шаг вперед сделай! Конечно, я так и думал – в кроссовках! Выговор. Вы-го-вор! А Сбитневу, Марасканову и Федоровичу – строгий выговор. Начальник штаба! Занеси в свой гроссбух. Позже «подарки» запротоколируем. Никого не оставим без внимания. А то все хотят ордена получать, а комбату одни взыскания достаются.
