Спиной к Западу. Новая геополитика Путина - Уолтер Лакер
Преимущество этих основных принципов российских крайне правых состояло в том, что их значение редко является совершенно ясным; они могут подразумевать как одно, так и другое. Пассионарность может означать готовность нации или группы людей приносить жертвы ради своих убеждений.
Учитывая важность упадка Европы, можно найти разумные основания для усиленного интереса России к восточноазиатским рынкам и ее большему вниманию к Азии вообще. Но ввиду ее происхождения, ее прошлого, культурного влияния и демографии, мало что может подкрепить идею, что Россия – по существу азиатская держава. Значительное большинство русских живет не в Азии, да и многие из тех, кто живет в Сибири, хотят оттуда уехать. Больше того, азиаты не демонстрируют большого энтузиазма к перспективе российской миграции. Таким образом, неоевразийство может быть охарактеризовано как идеология верований и вкуса, но не фактов. Недобрые критики могут расценить это как неуместное принятие желаемого за действительное или даже просто как напыщенную чепуху. Тот факт, что у России были свои трудности с Европой, не делает Россию азиатской. Однако попытки разоблачить неоевразийство как фантазию были бесплодны, и как раз потому, что такие верования не поддаются рациональным аргументам.
* * *
Мало какие термины употребляли и злоупотребляли ими в политических дискуссиях в наше время чаще, чем термин «геополитика». Первоначально это слово касалось отношений между политикой и географией, очевидной и вполне оправданной темы. Но оно использовалось в разных странах и людьми различных политических мнений для обозначения многих и самых разных вещей.
Слово «геополитический» особенно полезно, когда нужно доказать, почему у определенной страны есть божественная миссия быть великой державой, сверхдержавой или империей. Хотя эта теория, как теперь думают, является устаревшей, в России геополитика, как полагают, является правомерным оправданием ее действий.
Геополитическое послание было принесено в Россию Александром Дугиным в конце 1990-х годов. Взгляды Дугина (иногда их называют четвертой политической теорией или третьей доктриной) нацелены на российское доминирование в Евразии, которая, мол, является новым (третьим) континентом. Но так как Россия сама по себе не была достаточно сильна в военном, экономическом и демографическом отношении, то для достижения этой цели требовалась больше, чем одна ось. Рассматривались оси Москва-Токио и Москва-Тегеран, но обе, как оказалось, были слишком проблематичны. Ось Москва-Берлин, однако, нашла много сочувствующих в России. Это очень интересно, потому что Германия была для России традиционным врагом, а Соединенное Королевство и Франция – союзниками. Но к тому времени, когда Путин стал президентом, то, что сделала Германия во Второй мировой войне, было забыто и прощено.
Интеллектуальной отправной точкой Дугина была сфера иррационального, тайного, метафизического и мистического. Эти влияния в российской интеллектуальной истории не были особо новы. Но Дугин остро понял, что, тогда как Георгий Гурджиев и Мадам Блаватская (Елена Петровна), если назвать лишь двух представителей этой традиции, обращались скорее к писателям и композиторам (таким как Малер, Скрябин, и Сибелиус), а не к военным и политикам, то геополитика в русском стиле привлечет именно их.
Послание Дугина с большим интересом выслушали российские военные мыслители и Генеральный штаб и министерство обороны, хотя и с любопытной смесью большого интереса и понятной осторожности, родившейся из понимания того, что некоторые из его идей не были практичны. Проведение внешней политики (как Путин видел это) должно было быть энергичным и агрессивным, но лучше всего было предоставить это дело людям, живущим в реальном мире, а не авторам политологической научной фантастики, демонстрирующим признаки истерии в напряженных ситуациях.
Некоторые из этих концепций должны показаться читателю курьезными и странными, а ведь я же до сих пор обращался только к господствующим, «мейнстримовским», идеям и доктринам. Как только кто-то перейдет от этого господствующего потока к радикальным представлениям – а большая часть современной российской политической литературы принадлежит к этой категории – то понимание и комментарий станут совсем трудными. Но нужно ли буквально воспринимать такие представления, которые и эксцентричны, и невероятны? Не страдают ли их авторы тем, что психологи называют конфабуляцией? Другими словами, действительно ли их авторы сами убедили себя, что они рассказывают нам правду, или же они просто хотят шокировать или развлечь своих читателей?
Понятная обеспокоенность российского патриотизма включает стремления этнических русских в соседних государствах, которые чувствуют себя дискриминируемыми и хотели бы стать гражданами России. Учитывая тот факт, что почти ни одна страна не является полностью гомогенной, как можно отдать должное всем таким стремлениям? Что, например, делать с нерусскими этносами на Кавказе? Принесли ли бы региональные соглашения решение или просто столкнулись бы с этатизмом?..
* * *
Настаивание на сильной центральной власти («державности») также является жизненно важной частью новой российской доктрины. Чтобы понять российскую политику в этом отношении, возможно, более полезно рассмотреть позицию Пушкина, а не Путина. В 1830 году поляки восстали против российского правления; восстание было подавлено, и восемь тысяч поляков лишились жизни в одной только битве у Остроленки. Борьба поляков пользовалась большой поддержкой в Европе и Америке, что раздражало Пушкина и многих других русских.
Российское общественное мнение почти без исключений поддерживало правительственную реакцию. В одном из своих стихотворений, «Клеветникам России», Пушкин выразил по отношению к западным критикам России даже больший свой гнев, чем в адрес изменников-поляков. Почему они угрожают России анафемой (санкциями)? Какое им до этого дело? Разве это не был «спор славян между собой»? Разве они не враждовали друг с другом уже в течение долгого времени? Поляки сожгли Москву, и русские имели право разрушить Прагу, часть Варшавы. Если враги России хотят военной интервенции, говорил Пушкин, почему же они не посылают своих сыновей; для них есть достаточно места в могилах в полях нашей страны. Сильные чувства, сильные слова.
Чувства Пушкина разделяли даже самые жесткие критики официальной России и ее общества. Некоторые из них даже боялись, что царь в его великодушии не будет достаточно строг в отношении поляков. Но разве Пушкин не был поэтом, прославляющим свободу, а не тиранию, и разве он не пострадал за свои убеждения? Как же объяснить это противоречие?
Попытку сделать это предпринял Георгий Федотов, великий богослов, церковный историк и самый проницательный мыслитель своего поколения. Федотов видел в Пушкине человека, политические взгляды которого были сформированы в восемнадцатом столетии: свобода, да – но не для всех. Пушкин был разочарован своим народом. Его героями были Петр I Великий и императрица Екатерина II, даже при том, что он, конечно, знал о большой коррупции при дворе. Он не был демократом, но кто был им в восемнадцатом веке?
