Павел Маленёв - Тайна, похороненная в бетоне
ОТЕЦ лежал на чистой простыне, в теплом шерстяном белье. Мягкий свет «летучей мыши» скрадывал мертвенную бледность его кожи и синюшность губ. Когда он ненадолго приходил в себя и смотрел на будильник, «гопа» прекращала «базар» и затихала.
Никто в подвале не знает, кто он, этот Отец, куда уходил, где был, что делал. Хотя и догадываются, что у него не один такой подвал. Наверное, поэтому он часто путал имена, вернее, клички бомжей и другие вещи. Не раз, например, спрашивал у Бородатого:
— Сколько сегодня Бекас бутылок сдал?
— Да ты что? Какой Бекас? — недоумевал Борода¬тый. — Нет у нас никакого Бекаса!
— Вола вертишь? А… да–да. — Он что–то вспоминал. А однажды вообще всех поставил в тупик. Куда–то торопился и на ходу бросил:
— Меня не будет месяц. Саргу[13] переправить в Евпаторию в срок!
Даже Бородатый плечами пожимал. Ведь деньгами занимался только сам Отец, и никого больше он в это дело не посвящал. А когда вернулся, был злой как собака, всех лишил привычной на каждой неделе гари[14] и, как говорится, рвал и метал, кричал, что какой–то бобер[15] задержек не любит. Но потом постепенно успокоился — сам виноват, что чего–то напутал!
Отец ночевал здесь только раз в неделю. Говорили, что у него в городе есть своя квартира. Но сам он высказывался в том смысле, что руководителей уважают только до тех пор, пока они живут как все. А курил–то, между прочим, не сортирную смолку[16], а «Маль–боро»! И одевался, в отличие от бомжей, чисто, хотя и не броско. Раз в неделю приносил по несколь¬ку бутылок «гари», на другой день давал опохмелиться. Все только и живут ожиданием такого дня. В такой день подвал гуляет!
ВСПОМНИВ об этом, Сортирщик невольно дернул плечами: во–первых, он, в отличие от остальных, не пил, а, во–вторых, он подумал о последнем гульбище.
В тот четверг, как всегда, ждали Отца, а, вернее, водку, которую он должен был принести. Но вдруг услышали стук в железную дверь второго яруса. Значит, был кто–то чужой — свои знали хитрый лаз. Все притихли. Но стучали настойчиво. Открывать пошел Стылый. Вернулся он с каким–то парнем — в полумраке не разглядеть.
— А ну, бобики, — закричал парень, — добавляй света! Бухать будем. Отец меня с посылкой прислал! — Он позвякал содержимым большого баула.
Зажгли еще одну керосиновую лампу и свечку, перевернули и сдвинули два зеленых ящика, в которых спали мужики, — Шавка и Маруся ночевали на железных койках, найденных на свалке. Из ящиков получился стол. Выставили водку, закуску.
Сортирщик сразу узнал этого парня, хотя тот был одет по–другому: в куртке «Аляска» на утином пуху. Но парень его не заметил или не узнал. А Сортирщик, увидев приготовления, завернулся в тряпье в своем снарядном ящике.
— Ну, и холодрыга у вас, ж… отморозишь! Вы чё, бобики, под себя, что ли мочитесь? Задохнуться можно. Ну, гандоны, я бы дня с вами не прожил! Как только вас Отец терпит? Видно, не зря он, как валютная профурсетка, «Шанелью» пользуется. Вашу вонь больше ничем не перебьешь! — Он ударил по руке Шавке, которая хотела нарезать лук. — Убери, бичевка, свои с… лапы, а то срыгну!
При последних словах все на него посмотрели с испугом: как он так — на любовницу Бородатого! Хорошо, что его сейчас нет, а то что было бы!
Бородатый пришел, когда уже успели пропустить по первому стакану. Шавка бросилась к нему с визгом:
— Ванечка, тут какой–то залетный права качает, бьет меня!
— Засохни! — рявкнул Бородатый и толкнул ее на кровать.
Шавка заскулила, заплакала, вытирая слезы старомодной горжеткой потёртого пальто.
ЕЙ лет сорок. Когда напьется, говорит визгливо, отрывисто, будто кашляет или лает. У женской половины подвала она — старшая. Рассказывают, была замужем за полковником спецназа. Тот хорошие деньги получал, жила, как у Христа за пазухой. Так ни одного дня и не проработала, как сбежала к нему из детдома, тогда еще лейтенанту. Возил он ее с собой, как чемодан, туда, где от народа «смута ожидалась».
И уж совсем, было, собрались они оформить свои отношения по закону, да в Новочеркасске полковник сорвался. Пришел в чулан, в котором они там временно жили, глаза — навыкате. Достал бутылку коньяка, выпил из горлышка как воду. Потом в буйстве изрубил единственный стол. И все причитал: «Понимаешь, Тань, эти зачинщики наш социалистический строй позорили, Хрущева врагом нации называли! Ну, тюрьмы, ну, каторги на урановых рудниках им бы хватило! А нас заставили, как в тридцать седьмом, им в спины стрелять! Я, Тань, десять человек ликвидировал… вот этими руками…»
С тех пор запил, а в запоях лучше было не попадаться ему под руку. Он даже, не соображая, мог ударить профессионально. Однажды задел жену по горлу, вот и появлялся у нее временами вместо голоса какой–то лай. А в 1979 году кончилась их совместная жизнь. Сказал, что исчезнет на месяц, не больше, — какому–то Амину «перышки почистить». Но больше не появился. К начальству в КГБ ее даже не допустили. Посмотрели в паспорт: «Никакая ты ему не жена, а таких претенденток на пособие за его смерть может найтись множество!»
Один из знакомых мужа посоветовал: «Пиши Брежневу, ребята подтвердят, что твой муж погиб в Афганистане». Но ей отвечали везде одинаково, тем более, что никто из «ребят» не осмелился поставить подпись под ее заявлением.
Потом она пошла «по рукам» тех же «ребят». Платили ей, как водится, пока не наградили одной «красивой» болезнью. Попала в этот ДОТ, стала штатной девкой у Бородатого.
НЕ обращая на плачущую Шавку внимания, Бородатый прошел к «столу», где сидела многочисленная компания, подал руку пришедшему парню как старому знакомому со словами:
— Привет, Стеша! Чего ты в этот вонюшник явился? Зуктера[17] или другого лоха не нашли — бутылки притащить? — И уже в сторону скомандовал Стылому:
— А ну–ка, подбрось в агрегат дровишек!
Агрегатом здесь называли железное сооружение, предназначавшееся, по–видимому, для отопления помещений и действовавшее кода–то, если судить по подходящим к нему трубам, на жидком топливе. Дымоход оказался в порядке. Стылый умело заложил куда–то там кирпичи, и получилась печь, хорошо удерживающая тепло. Куда выходил дым из ДОТа, так и не нашли. Видимо, те, кто его строил, позаботились о том, чтобы не было демаскировки.
Стылый подбросил в печь нарубленных досок, чертыхнувшись про себя: «Опять придется добывать дрова на дачах!» Добыть–то нетрудно, зимой дачники сидят по квартирам в городе. Но все же один раз он дроби из двустволки схлопотал. Дачник подумал, наверное, что пришли его грабить. И пальнул чуть не в упор. Стылого спас алюминиевый лист в заборе, за которым он успел пригнуться. Но пара дробин все же скользнула по скальпу!
А ДАЧИ, действительно, разоряли! Тащили радиоаппаратуру, мебель, соления. Стылый поражался: «Как это так, двери сделаны по прочности против снарядов, стальные, их ни один лом не возьмет, а, поди ж ты, против отечественных мастеров устоять не могут!». Но бомжи были не при чём. Отец категорически запретил им совать нос на дачи, «чтобы на след к ДОТу мелодию[18] не навели!».
Лишь Стылый, на свой страх и риск, отдирал от заборов доски. Но, узнай об этом Отец, — ему не поздоровится! А куда он пойдет, если выгонят из подвала? Дальше уж некуда! Разве что по пути бедного Юродивого, которого они недавно похоронили на краю обрыва в снятой с теплицы полиэтиленовой пленке, тихо умершего после очередной пьянки! Идти некуда! Сын хитростью выжил Стылого из его собственного дома. Из магазина, где работал грузчиком, тоже выперли, потому что «портил коллективу картину социалистического соревнования». Он, беря лишнюю трешку за бутылку, картину портил, а вот завмагша, переправлявшая машины с вином прямиком к шашлычничам, картину не портила? Ну, и из общежития Стылого, конечно, тоже выписали. Тут–то он и пришел сюда…
CТЫЛЫЙ, подбросив в печку дров, прошел к «столу», где Бородатый, лениво пережевывая колбасу, говорил парню в «Аляске»:
— Это хорошо, что ты пожрать принес! Эти писькуны здесь давно бациллу[19] не жрали. Правильно Отец говорит: «Кормить надо, чтобы на общак пахали».
— Заткнись! — оборвал его Стеша. — Чего с пьяни понес при них? Ты не забыл, что я сказал про митинг?
— Да ты чё? Трезвяк я! Шестнадцатого, на Морской площади… Всех приведу.
— Гляди, чтоб почистились, а то разит от них, так твою! Там приличная публика нужна. — Он достал из кармана карты. — А ну, бичевки, бомжи, бобики и
другие господа! Рассаживайтесь поудобнее, на интерес играть будем!
— Какой интерес? — спросила Шавка, которая уже забыла о своей обиде и за–кусывала бутербродом с салом.
— На минет! — захохотал Стеша. — Кто проиграет, тот и делает!
