Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ
— Скажите, — обратился я к нему, за что, все-таки, его арестовали?
— Запрещенную песню с намеком пел. Самое малое ему червонец дадут.
— Червонец? Что это значит?
— Ну, десять лет концлагерей.
— За песню?
— Не только за нее. Кроме пения он, при аресте, оказывал сопротивление, а также обзывал работников НКВД и милиции лягавыми. Еще прохожих агитировал ему помогать. А это уже антисоветская агитация с попыткой организации восстания против советской власти. Так вот, гражданин, не болтайте про… ворон. И песни о них не пойте.
— Да у меня голоса нет.
— Это хорошо, — усмехнулся милиционер. — Вообще нынче у нас 6'е'зголосому только и житье. Не так скоро в тюрьму попадет… Ну, хватит! А то мы с вами этак и до контрреволюции договоримся. Свидетелей хотя и нету, но… все-таки… Спокойной ночи, гражданин.
— Спокойной ночи…
Я скоро забыл этот случай, но через несколько месяцев вспомнил. Тогда и над моей головой стал "виться" черный ворон, крылья которого покрыли огромную страну кровавой тенью.
Глава I ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ
За окном раздался гудок автомобиля. Мягко прошуршали шины в дородной пыли. Рокот мотора смолк у самых ворот.
Брат встал из-за стола. Выглянул в окно на улицу, обернулся к нам и бросил тревожно:
— Воронок подъехал… Кажется к нам.
Жена испуганно взглянула на меня, и слезы задрожали на ее ресницах. Мать молча перекрестилась.
Часы пробили полночь…
Около двух часов тому назад закончился мой тяжелый трудовой день репортера советской газеты. Брат вернулся домой немного раньше. Мы вчетвером сидели за ужином. Ели пайковый черный хлеб и кислое "повидло" — дешевый жидкий мармелад. Запивали суррогатом чая из каких-то безвкусных трав, купленного в магазине стахановской промысловой артели. Ужин более, чем скромный, но обычный для рядового советского служащего. Разговор не клеился. Изредка перебрасывались безразличными фразами. День утомил нас. Хотелось спать…
Автомобильный гудок вспугнул аппетит и сон. Охваченные тревогой мы подошли к окну. Тяжелое молчание застыло в комнате.
Длинный закрытый автомобиль ночным жутким чудовищем разлегся на улице. Тусклые лучи уличного электрического, фонаря жирными мазками ложились на его черные бока. Фары машины, как огромные глаза, мигнули и погасли.
— Вам надо бежать. Пока еще не поздно, — взволнованно зашептала мне на ухо жена. — Бегите оба: ты и он, — взглянула она на брата.
Я взял ее за руки. Они были холодны и дрожали.
— Успокойся, Лида, — сказал я, сдерживая дрожь в голосе. — Может быть, приехали вовсе и не к нам, В доме много жильцов… А нас арестовывать не за что. Мы не преступники.
— Арестовывают не только преступников, — перебил брат. — В концлагерях полным-полно невинных. Это я знаю, во всяком случае, лучше тебя. Строил социализм на людских костях…
Брат недавно приехал с Дальнего Востока. Прошел там суровую и страшную советскую школу. Шесть лет назад он поверил в социалистическое строительство счастливой и радостной жизни. Начитался пропагандной литературы. Наслушался речей на комсомольских собраниях. И, как многие юноши до него, стал советским энтузиастом. Добровольцем отправился на далекую окраину строить большой военный завод. Три года строил, затем был обвинен во вредительстве и столько же лет провел в концлагере. Эти годы излечили его от энтузиазма. Нам он почти ничего не рассказывал о жизни на Дальнем Востоке. Только однажды, за стаканом водки в праздник, зло ответил на мои расспросы:
— Чего тебе рассказывать? Все равно не поверишь. Строительство коммунизма надо на собственной шкуре почувствовать- Вот я положил на его проклятый алтарь свою молодость и здоровье. А многие мои приятели и головами пожертвовали. Нам-то все теперь понятно. Нет, не хочу рассказывать. К тому же, я этим… энкаведистам дал подписку о неразглашении лагерных тайн. Только одно тебе скажу: коммунизм и советская власть — самые подлые создания человечества. Так-то, братец. Выпьем лучше…
Из концлагеря он привез больные легкие и только половину зубов. Остальные съела цынга. Иногда у него срывались ругань и злобно-иронические замечания по адресу советской власти. В таких случаях я, обычно, возражал ему. Так и теперь возразил в ответ на его замечание:
— Невинных не арестовывают. У нас в редакции тоже кое-кого забрали. Хорошими работниками считались, а впоследствии оказалось, что они — рода.
Брат криво усмехнулся.
— И ты этому веришь, дурак? Враги народа! Такие же, как ты. Враги-то повыше сидят. В Кремле.
— Тише, Леня, — остановила его мать. — Соседи могут подслушать. Потом беды не оберешься.
— Бросьте вы спорить. Тоже нашли время, — вмешалась жена. — Бегите! Мама, скажи им.
Мать смахнула слезу со щеки. Перекрестила нас и прошептала тоскливо и скорбно:
— Дети мои! Идите все трое… А я как-нибудь одна.
Брат сплюнул в окно. Махнул рукой и сказал решительно:
— Нет! Так дело не пойдет. Будь я один, моментально драпанул бы. Попробуй, ищи меня. Но ведь ты, обратился он ко мне, — в таких штуках никакого опьт-та не имеешь. Попадешь в два. счета, тем более с женщиной_Может быть, посчастливится? — произнес я, колеблясь.
— Бывает. Хотя и редко, — процедил сквозь зубы он. — Только ты о матери тоже подумай. Ее за нас на допрос потянут.
— Кому я, старуха, нужна? Меня не тронут.
— Еще как тронут. Объявят врагом народа. Сядешь в тюрьму на старости лет.
Жена положила мне руки на плечи.
— Уходи сейчас же. Умоляю. Сделай это для меня. Еще есть время. Через чужие дворы уйдешь, — твердила она. — А мы… мы все перетерпим.
— Но за что же? — вырвалось у меня. — В контрреволюционных организациях я не состою, против власти не выступал…
В голосе жены зазвучала досада:
— Ты удивительно наивен. Не замечаешь, что делается вокруг. Они сажают в тюрьму всех, кто попадется под руку.
— Верно, Лидочка. Ты права, — поддержал брат насмешливо. — Наивности у него хоть отбавляй. Впрочем он, до некоторой степени, прав. Сажать его, пожалуй, не за что. Он беспартийная редакционная лошадка, работает за троих и ведет себя тише воды, ниже травы. Уж за кого им хвататься, так это за меня. Вероятно они ко мне с визитом. Прошлые мои грехи вспомнили…
Говоря о моей полной невиновности перед советской властью, брат был не совсем прав. Явных и важных преступлений против нее я не совершал, но, как и у многих граждан нашей страны, кое-какие тайные антисоветские грехи у меня имелись…
Напряженно наблюдали мы через окно за арестанским автомобилем. Во время нашего разговора от него отделились две фигуры, прошли несколько раз по улице, потоптались у ворот, потом на мгновение зажгли карманные фонари, осветив ими номер дома и нырнули в калитку. Теперь момент для побега нами был уже упущен. Из груди жены вырвался короткий и безнадежный стон отчаяния.
Секунды ожидания казались вечностью. Время, как бы, остановилось. Молчание стало невыносимым… Тяжелые шаги на лестнице вызвали у меня невольный вздох облегчения. И сейчас же страх и тревога охватили всего. Куда они пойдут? Шаги раздались в коридоре и замерли у дверей в нашу квартиру.
— К нам! Господи помилуй! — шепотом выдохнула мать.
Дверь распахнулась. В комнату стремительно вошли двое. Первый был в штатском костюме, второй — в мундире НКВД у обоих в руках наганы.
— Руки вверх! И не двигаться! — крикнул энкаведист в мундире.
— К женщинам это приказание не относится, заметил улыбаясь человек в штатском.
Под прицелом наведенного на него револьвера брат медленно поднял руки.
— Вы тоже, — указало на меня револьверное дуло. Торопливо исполнил я приказание. Пальцы энкаведиста в мундире проворно забегали по моему телу, вывернули карманы, прощупали борта и рукава пиджака. Штатский обыскивал моего брата.
Неприятная и унизительная процедура нашего обыска длилась несколько минут. Со смешанным чувством страха и отвращения разглядывал я обыскивающих. Тот, который ощупывал меня был плотным, коренастым брюнетом с курчавым сальным чубом в новеньком, сидящем в обтяжку мундире. Черты полного, слегка обрюзгшего лица грубы и расплывчаты, но глаза маленькие, очень живые и внимательно-щупающие. Под носом модные "чаплинские" усики. Обыскивая меня, он громко сопел.
Человек в штатском представлял собой весьма любопытную фигуру. Светлый блондин, худой до такой степени, что казался скелетоподобным. Сутулый, сгорбленный с втянутой в плечи головой. Ноги, как палки и тонкие, почти просвечивающие кисти цепких рук. С бледного, нездорового цвета лица не' сходит зловещая улыбка. При взгляде на него казалось, что улыбается мертвый череп.
Пока я рассматривал энкаведистов, брату успел надоесть обыск. Он опустил руки и запальчиво сказал улыбающемуся:
