Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6
Мы ходим среди храмов, дворцов, скульптурных групп Полоннарувы, города Великого Паракрамы, поражаемся тем, как густо покрыты резьбой каменные колонны остатков королевского дворца, как искусно одной из каменных купален строители придали форму распустившегося цветка лотоса, как величественны и спокойны линии, формы огромных статуй лежащего Будды и Ананды, которые вырублены в скале у входа в пещерный храм Галвнхара. В Полоннаруве многое сохранилось. Но многое и разрушено. Разрушено не потому, что было построено по принципу временщиков: после меня хоть потоп. Эти сооружения и по сей день не поддались бы времени. Они пострадали от войн, от пожаров, от руки человека.
Прекрасна была бы земля наша, если бы на ней сохранялось все, что за тысячелетия было создано гением великих строителей и великих деятелей; если бы люди нашли средства ограничивать суетливую энергию временщиков, если бы не позволяли им уродовать красивые города проспектами, заставленными домами-комодами, домами-этажерками, а еще хуже — домами-казармами; если бы нашли такие формы применения человеческих способностей, при которых не кто-то один, часто бесталанный, решает, как и чем запять, застроить землю, а каждый, кто предложит, придумает наилучшее, наикрасивейшее, наиболее искусное. Видимо, причины вечности созданного руками человека в том, что создавалось и создается это наиболее по своему времени талантливыми мастерами, наилучшими созидателями. Временщики таких никогда не любили, потому что такие сплошь и рядом строптивы и непокладисты. Временщики обожают, приближают и награждают таких, которые умеют им угождать. Но такие, как на грех, большей частью бесталанны. Ловки, оборотисты, по бесталанны.
Усталые, приехали мы в рестхауз. Гостиничка эта на самом берегу, среди деревьев. Тень, прохлада в той мере, как это возможно на Цейлоне.
Когда мы вошли в обеденный зал, вдруг услышали:
— Хэлло!
Наши знакомые по Тринкомали, и среди них голубоглазая Инга Шмидт, уже попивали тут холодное пиво. Значит, с неведомых туристам, нехоженных ими цейлонских дорог мы выбрались на главные магистрали острова и в такие места, которые привлекают путешественников со всего бела света.
Уселись за столик возле окна, за которым стояло неизвестное нам обильно цветущее дерево, а за ним ужо была вода озера. Пока нам жарят рыбу, только что пойманную в этом озере, созерцаем окрестные красоты. Солнце в голубоватой дымке, все краски на земле от этого зеленые и голубые, мягкие, успокаивающие.
С крыши за окном, утончаясь книзу, свисают какие-то длинные палки наподобие сосулек. Но в отличие от сосулек они бурые и шевелятся.
— Что это такое? — спрашиваем официанта, откупоривающего бутылку тоника.
Проследив взглядом за нашими указующими пальцами, он быстро выбегает из зала. Затем мы видим его уже за окном. Бамбуковой палкой, явно предназначенной именно для этого, официант сгоняет с крыши обезьян, которые, как потом нам рассказывали, все время кружатся вокруг рестхауза, норовя украсть что-нибудь из съестного. Это их хвосты мы видели свешенными с крыши над окном.
Обезьяны понеслись по кровле, потом перескочили на дерево. Оттуда они принялись строить рожи официанту, щелкать, цокать; больше он с ними поделать ничего по может. Видим: развел руками, пошел на кухню за рыбой для нас.
5
Километрах в тридцати пяти — сорока от Полоннарувы находится знаменитое местечко Сигирия. О нем мне говорили и госпожа Бандаранаике и сенатор Перера, говорили и в министерстве культуры Цейлона. Мало того, я уже давным-давно знал о сигирийских пещерных, или, точнее, наскальных, фресках, видел цветные репродукции этих улыбчивых феи, о которых в книгах сказано, что по манере письма они родственницы феям индийской Аджанты.
Путаясь среди перекрестков, поворотов и ответвлений, едем в Сигирию. С какого-то места среди джунглей меж деревьев начинает просматриваться вдали одинокая буроватая скала с плоской вершиной. Она то появляется, то исчезает, загадочная, таинственная, растворенная в дымке на фоне бледно-голубого выжженного солнцем неба.
Машина подъезжает вскоре почти под самое ее подножие, где, как водится, стоит рестхауз «Сигирия» и откуда надо начинать пеший подъем на скалу, к фрескам.
Идем бесконечными каменными ступенями, почти с каждой спугивая жуткую, как драконово дитя, ящерицу. Идем под адским солнцем; от звона цейлонских кузнечиков кажется, что это звенит у тебя в твоей перегретой солнцем несчастной голове.
Ступеней сотни и сотни. Хорошо, что это не сплошная лестница, а только отдельные ее марши, ведущие от одной горной террасы к другой.
Сил никаких уже нет, и пути нашему надо бы поскорее заканчиваться. Но, увы, он, этот путь, еще только-только начат: после очередного марша выбираемся на площадку, которая расположена под отвесной стеной вознесшейся над нами к небу гигантской скалы. Вот где подлинное-то ее подножие, а не там внизу, у рестхауза!
Осматриваемся. Да, дальше снова ступени — к высоченной узкой трубе из проволочной сетки, вплотную приставленной к скале. В трубе заметно движение. Там спрятана винтовая лестница, ведущая вверх к прилепленной как-то к камням, тоже из проволоки, небольшой прямоугольной не то корзинке, не то клетке. Люди, крутясь по лестнице, медленно поднимаются туда, вверх.
Долго тащимся по каменным ступеням к входу на винтовую лестницу. Смотрим, переводя дыхание, вниз, на джунгли, на бесконечные лиловые дали. Как тут, среди равнин, появилась эта скала? Как на нее забирались и строители и те, кто поселился на ней четырнадцать веков назад? Видим цепочки врубленных в камень маленьких ниш — поставить ногу. Неужели подымались только так? Но это же не для людей, а для коз!
Положив в рот таблетку валидола, прохожу через железную дверь, которую распахнул перед нами охран-пик с пистолетом на боку, оказываюсь в сетчатой трубе и начинаю ввинчиваться вверх по гулким железным ступеням. Отвесно, отвесно, вдоль скалы… Страшно? Да, страшно. Висишь в общем-то на чем-то до крайности зыбком над бездной, над клыкастыми каменьями, нагроможденными природой внизу, под обрывом.
Наконец дрожащими от непривычного напряжения ногами ступаю с лестницы в то, что снизу казалось клеткой или корзинкой. На самом деле это стенка из железных прутьев, которой защищена ниша в скале. Не пещера, а просто ниша. На стене этой ниши — и прямо перед тобой, и вправо, и влево — вереница выполненных желтой, коричневой и зеленой красками удивительных фей, с прекрасными лицами, хрупкими плечами, гибкими руками; улыбки этих созданий ничуть не менее загадочны, чем улыбка Джоконды.
Забываешь о том, что ты где-то на высоте нескольких сотен футов, что тебе минуту назад было страшно в столь непривычном для нескалолаза положении. Все то отошло. Ты захвачен мощью искусства и не менее гипнотической силой, возникающей в тех случаях, когда сохранившееся по сегодня материальное дает тебе возможность увидеть духовную жизнь людей далекого прошлого.
По штукатурке, наложенной на камень, с великим мастерством выписаны фрески, изображающие двенадцать женских фигур. Первоначально их было больше. Но за четырнадцать минувших веков косые дожди, иной раз захлестывавшие в эту гротообразную впадину, сделали свое дело и кое-что унесли с собой. Оставшиеся двенадцать фигур по-прежнему живы, по-прежнему год за годом влекут к себе бесчисленных паломников со всего света.
Существует немалая литература о фресках Сигирии, немало высказано о них гипотез и предположений, часто совершенно противоположных. Все исследователи и толкователи более или менее сходятся лишь в том, что фрески запечатлели всего двух женщин, но мастер придал им почему-то несколько различных поз, поэтому они вот и повторяются парами. Исследователи сходятся, правда, еще и в том, что одна из этих женщин — госпожа, другая ей прислуживает, она служанка. Сделать такой вывод весьма нетрудно: у первой в ее топких пальцах цветок лотоса, она любуется им, у второй в руках поднос с фруктами. Но дальше уже начинаются жестокие споры. Кто же такая эта госпожа с цветком лотоса? Большинство утверждает, что она ансара, храмовая танцовщица и певица, существо, чуть ли не обитающее на небесах. Недаром и она и ее служанка как бы погружены по пояс в нечто подобное облакам. В этом случае становится в какой-то мере понятным появление удивительных фресок в таком, надо сказать, довольно необыкновенном месте. Выполнены они здесь, видимо, по воле того короля, о котором так образно рассказывал сенатор Перера. Это был король, стремившийся к собственному обожествлению. Его дворец вознесся на самую вершину сигирийской скалы, еще выше, чем эти феи в облаках. Жилище короля как бы витало над облаками, в горных, небесных просторах, почти там, где живут великие боги.
