Анатолий Аграновский - Открытые глаза
Смолоду Шиянов занимался едва ли не всеми видами спорта, начиная от верховой езды и кончая акробатикой. Очень интересно рассказывал мне, как увлекся спортом (а с этого, в сущности, и начался его путь в авиацию). В школе на физкультуре его пристыдили ребята: живот у него плохой. Он пригляделся: в самом деле, плохой. У них — «дольками», а у него — гладкий, без всяких мускулов. Разозлился и начал бегать стометровку, толкать ядро, потом занялся боксом, снарядной гимнастикой, охотой (он до сих пор заядлый охотник: «На кабанов уже ходил, думаю теперь на медведя пойти. Считаю, созрел»). Потом вдруг записался в студию «Искусство движения» — тогда ему было уже лет девятнадцать. И вдвоем с напарником готовил цирковой номер: партерные акробаты, «гладиаторы».
— А дальше что было, Георгий Михайлович?
— Дальше что?.. В общем, глупо вышло и смешно. Приехали мы с партнером на дачу, в Царицыно, вышли на лужайку потренироваться, он на минуту в дом ушел за тапочками, а я лег на траву, смотрю на небо, самолет летит… И вдруг такая мысль: «Что ж это я? На всю жизнь в акробаты? Да что я, серьезно?» Партнер выходит, а я уж оделся, пиджак натягиваю, «Ты что?» — спрашивает. Видно, он до сих пор не может понять, какая меня муха тогда укусила.
Между прочим, на высоте 7200 метров Шиянов побывал впервые еще летом 1931 года (то есть раньше всех других летчиков): он участвовал в восхождении на Памир. Сильный, абсолютно здоровый, хорошо тренированный спортсмен. И следил за собой, как спортсмен, твердо решивший стать чемпионом: говорят, не было случая, чтобы он лег спать позже одиннадцати часов.
Как-то Гринчик спросил у него, пойдет ли он на «Дядю Ваню». Шиянов отдыхал перед полетом, сидел в глубоком кресле, глаза закрыл, мускулы все расслабил.
— Нет, Леша, — ответил Гринчику, — не пойду.
— Хорошая вещь… Добронравов играет.
— У меня, видишь ли, трудная сейчас машина.
— Ну и что?
— Тяжелых спектаклей лучше избегать. Всё-таки зазубрина на психике.
Когда Гринчик и Галлай пришли на лесной аэродром, Шиянов уже работал там. Он стал испытателем на полтора года раньше — и летной жизни это очень большой срок. И сейчас, четверть века спустя, Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР Шиянов продолжает вести испытания.
Почти не вспоминали мы и о Викторе Юганове, самом молодом из друзей Гринчика. А жаль. Уж больно интересно начало его летной карьеры.
«Баловень судьбы» — называли Виктора. Все ему давалось легко, имя отца открывало все двери. Старый большевик, отец был директором крупного московского завода. Он недоверчиво присматривался к увлечению сына самолетами. «Почему именно авиация, Витька?» — «Хочу!» — «Форма красивая, а?» — «И форма…» Помер отец, когда Виктору было пятнадцать лет. Много было друзей у отца, они занимали высокие посты, не забыли мальчика, помогли ему устроиться в жизни. Первый раз помогли, когда Виктора по молодости лет не принимали в аэроклуб. Второй раз помогли, когда он поступал в школу летчиков-истребителей. Правда, он себе прибавил лишний год, но туда и семнадцатилетних не брали. После соответствующих звонков «сверху» — взяли. Третий раз Виктору помогли, когда он рвался в Монголию, на фронт. Больше ему не нужна была помощь. Семнадцати лет отроду он сбил над Халхин-Голом три вражеских самолета, получил свой первый орден Красного Знамени, стал затем испытателем, выдающимся испытателем… Юганову не пришлось летать на первом реактивном МИГе, но впоследствии он вел сложнейшие испытания машины с ракетным двигателем, он испытывал и прославленный МИГ-15 — самолет со стреловидным крылом. Он же, Виктор Николаевич Юганов, одним из первых в стране взял «звуковой барьер».
(Замечу в скобках: точного учета рекордов у нас тогда не велось, и потому сейчас нелегко установить, кто был «самый первый». В числе же летчиков, которые на разных самолетах первыми перевалили скорость звука, были: И. Т. Иващенко, В.Н. Юганов, И. Е. Федоров, А. М. Ершов, А. М. Тютерев, И. В. Эйнис, Султан Амет-хан, Г. А. Седов… Список можно, конечно, продолжить; рубеж взят был коллективными усилиями.)
А жизнь и на этом не остановилась. Самолеты летали все быстрей, все выше… Если не ошибаюсь, первым человеком, который своими глазами увидел воздух, был Григорий Александрович Седов. Это не оговорка: столь уплотнился от скорости воздушный поток, что стал видимым — голубыми волнами набегал он на крылья самолета. Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР Седов сделал у нас огромный рывок вперед — он почти удвоил достигнутую его предшественниками скорость. Дальше шли ученики Седова, летчики-инженеры Герой Советского Союза Владимир Нефедов и Герой Советского Союза Георгий Мосолов. Мосолову принадлежат последние наши выдающиеся авиационные рекорды — абсолютный мировой рекорд скорости и абсолютный мировой рекорд высоты. Он разогнал самолет до скорости артиллерийского снаряда, поднялся на нем к черно-фиолетовому небу,
девяносто секунд пробыл в состоянии невесомости…
Впрочем, кого же нынче удивишь рекордами? Когда у всех на устах полеты наших космонавтов, которые и высоту, и дальность, и скорость показали невиданную, ни с чем не сравнимую. Сравнивать можно, видимо, лишь человеческие их черты.
Вот оно и подошло, время для обещанного сравнения.
«…Самый сложный и дерзновенный полет, — писал в свое время Григорий Александрович Седов, — полет-мечта, сулит успех только тогда, когда он благодаря тщательной подготовке станет казаться будничным полетом. Если летчик чувствует перед испытательным полетом, что он идет на подвиг, значит, к полету он еще не готов».
Я вспомнил эту чеканную формулу одного из лучших наших летчиков-испытателей, когда услышал высказывание первого пилота-космонавта.
«…Работы было много на всем маршруте, — сказал Юрий Алексеевич Гагарин. — И когда шел по орбите и когда снижался для того, чтобы приземлиться в назначенном месте. Весь полет — это работа».
Не случайное это сходство. Не случайно и то, что первые наши пилоты-космонавты и сами были прежде военными летчиками-истребителями. Очевидно, именно в этой профессии наиболее полно выражены качества, которые необходимы человеку для выхода во Вселенную. В сущности говоря, космонавты готовились к своим знаменитым полетам, так же, как готовились к полетам наши летчики-испытатели. И они отрабатывали «рефлексы»; изучали конструкцию корабля и развивали свою память; обживали кабину и на специальном тренажере сотни раз «разыгрывали» полет; старались при этом, как сообщали газеты, «имитировать необычные аварийные варианты»…
Я не буду много писать об этом – каждый при желании может сравнение продолжить. Одно для меня несомненно: первые космонавты Земли выкованы из того же человеческого материала, что и Гринчик и его друзья. Гагарин и Титов, Николаев и Попович, Быковский и Терешкова — наследники всего лучшего, что годами собирали летчики-испытатели и приумножали в себе.
Что и говорить, разные люди работали на лесном аэродроме. Говоруны и молчальники, очень спокойные и не очень, имеющие инженерный диплом и не имеющие, трезвенники и такие, кто не пытался, по выражению Галлая, «выдать кефир за свой любимый напиток». Во всем, казалось, отличались они друг от друга. Но были общие черты, объединявшие летчиков, эти черты и были определяющими, их-то и восприняли первые космонавты Земли. Они взяли от земных пилотов умную смелость их, хладнокровие, уверенность, честность, силу, цепкую память, глубокие познания… И самое главное — одержимость большой идеей, ради которой люди этого толка готовы отдать свою жизнь.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ВЗРЫВ
11 июля 1946 года, в 11 часов 25 минут Гринчик стал бессмертен.
Он шел над аэродромом с большой скоростью на высоте двухсот метров. Это был его двадцатый вылет на реактивной машине. Внезапно на глазах у всех машина перевернулась и устремилась вниз. А через мгновение — взрыв. Черный след еще не истаял в небе, когда раскололась земля.
Хоронить было нечего. И никто не запомнил Гринчика восковым, с запавшими глазницами и скорбно сжатым ртом, — таким он никогда не был. Его запомнили большим, красивым, веселым – таким он был всегда.
И остался таким.
Остался огромным, прекрасным, вечным, как дело, им начатое, которому не судьба умереть.
…Недавно я был на лесном аэродроме.
Мы шли с начальником летно-испытательной службы завода в голубой ангар. Он о чем-то рассказывал мне. И вдруг показал рукой, прервав рассказ:
— Здесь.
— Что «здесь»?
— Вот здесь, где мы стоим, разбился Гринчик. Я это место на всю жизнь запомнил. А шел Гринчик во-о-он оттуда, из-за леса, видите? Шел, шел и… — Рука начальника ЛИС прочертила дугу по небесному своду и ткнулась в землю.
Земля как земля. Травой поросла. Трава седая от пыли, ветер чуть шевелил ее. Слева от нас, совсем близко, — мастерские, справа — административный корпус, впереди — летное поле; аэродром шумел, жил, гудели на нем самолеты, рулили, взлетали, шли на посадку — все они были теперь реактивные. И крест, который только что показал мне в своем кабинете начальник ЛИС, — черный крестик, оборвавший в разграфленной «книге судеб» жизнь пилота Гринчика, — давно уже затерялся среди сотен победных записей.
