Питер Акройд - Лондон. Биография
Здесь экзальтация очень близко подходит к дикарству – на лондонских улицах празднуется некий варварский триумф. В людей вселился «бог стад»: «То сбиваясь в кучу, то берясь за руки, они, подобно морским волнам, плескались о края Трафальгар-сквер». Празднование продолжалось три дня без перерыва. Парадоксальным образом торжества по поводу установления мира сопровождались определенной долей насилия и буйства; как писал один наблюдатель, это была «разнузданная оргия почти животной радости. Было чего испугаться. Чувствовалось, что, окажись тут случайно какие-нибудь немцы, женщины накинулись бы на них и разорвали на части». Разумеется, той же самой жестокостью был пронизан восторг толпы в начале войны. В романе Джеймса Хилтона «Шальная жатва», где речь идет о тех же событиях, есть эпизоды, передающие «соприкосновение с грубой землей – жаркое грешное слияние с толпами прошлого». Исступление порой принимало неожиданные формы. Сохранился рассказ о знаменитом попугае в пабе «Чеширский сыр», который «в ночь Перемирия 1918 года среди общего гвалта вытащил клювом одну за другой сто пробок, после чего рухнул без чувств». Внимание, в большей мере, чем годам войны, уделяемое здесь дням ноябрьских празднований, может показаться непропорциональным, однако именно в этот краткий период город ярче всего выявил свою сущность.
Завершившийся конфликт, кроме того, дал толчок динамичному развитию и породил новую целенаправленность. К 1939 году население Большого Лондона выросло до 8 600 000; это самая большая величина, какой оно до сей поры достигало и, возможно, какой ему вообще суждено достичь. Из каждых пяти жителей Британии один был лондонцем. Город расширялся во всех отношениях: возникли новые шоссе с разделительными полосами и радиальные дорожные системы, простирающиеся до Чизханта и Хатфилда, до Чертси и Стейнза. Рост вширь сопровождался обновлением внутреннего устройства. Возводились новые здания банков и фирм, сам Английский банк подвергся перестройке. Началось сооружение нового Ламбетского моста. Совет Лондонского графства, осуществляя новые проекты в области образования и социального обеспечения, разрабатывая новые схемы жилищного строительства и разбивки парков, способствовал быстрому развитию города. В книге «Лицо Лондона» (1932) Г. П. Кланн писал: «Новый Лондон с неодолимой энергией воздвигается на освященных временем местах». Этот период возрождения не был первым и не был последним, Лондон вечно стар – и всегда нов. Так или иначе, ярким знаком обновления стало то, что осенью 1931 года важнейшие общественные и коммерческие здания столицы были впервые освещены прожекторами.
Эта новая яркость притянула мощные силы. Процесс, который часто называли «столичной централизацией», затронул такие сферы, как политика, профсоюзы и радиовещание; радиостанция Би-би-си, угнездившаяся в центре Лондона, стала «голосом нации». В столицу мигрировали индустрия кино и газетное дело наряду с множеством рекламных компаний, и этот процесс способствовал распространению лондонских образов по всей стране. В массовой миграции приняла участие и промышленность. Авторы «Плана Лондонского графства» отмечают, что «зрелище многочисленных преуспевающих фабрик и общая атмосфера процветания, которой отличался Большой Лондон», привлекли многих влиятельных бизнесменов. В очередной раз Лондон стал символом – Кокейном, золотым городом.
Многие исследователи квалифицировали 1930‑е годы как эпоху неуверенности, когда экономическая депрессия, безработица и перспектива новой мировой войны существенно влияли на общее положение вещей в городе. Однако историкам и репортерам свойственно привносить в предмет исследования свои предвзятые суждения; Лондон достаточно велик и разнороден, чтобы отразить любую тематику и дать подтверждение любому образу мыслей. Он способен заключать в себе все и потому, вероятно, всегда будет оставаться в основе своей непознаваемым.
Дж. Б. Пристли, к примеру, увидел приметы великого преобразования. Он охарактеризовал новую городскую культуру, повсеместно возникающую вокруг, как культуру «автомагистралей и малых дорог, заправочных станций и фабрик, похожих на выставочные павильоны, гигантских кинотеатров, дансингов, кафе, бунгало с крохотными гаражами, коктейль-баров, вулвортовских магазинов, междугородных автобусов, радио». Вновь возникло знакомое лондонское ощущение – что все становится слишком большим. Цифры, опубликованные в 1932 году, говорят о том, что, к примеру, население Дагнема выросло за десять лет на 879 %. В 1921 году это была деревенька с коттеджиками и полями пшеницы; в течение десятилетия здесь было возведено 20 000 домов для рабочих. Дагнем упоминается в описании нового города, которое дал Джордж Оруэлл: горожане населяют «бескрайнюю новую пустыню из стекла и кирпича», где «на разных уровнях… протекает одна и та же жизнь – что в многоквартирных домах упрощенной постройки, что в муниципальных домиках у бетонных дорог». Он говорит о той же действительности, что и Пристли: «Милями тянутся вереницы бунгало на две семьи, все с собственными маленькими гаражиками и радиоантеннами». Оба писателя отозвались на самую существенную перемену в лондонской жизни за последние 150 лет. Они вели речь о пригородах.
После мировой войны
Один из многих рекламных плакатов, печатавшихся лондонским метрополитеном (этот датирован 1929 г.) и расхваливавших прелести «Метроленда» – мира лондонских пригородов. Переселение людей в пригороды стало крупнейшей переменой в лондонской топографии после XVIII в. с его виллами.
Глава 75
Пригородные грезы
Пригороды так же стары, как и сам город; в свое время это были ошметки и отсевки Лондона, нездоровые и несчастливые. «Предместья» заключали в себе то, что изгонялось из Сити, – «вонючие производства», бордели, лепрозории, театры, – и пространство за его стенами всегда считалось в той или иной степени опасным и беззаконным. Это был не город и не деревня; это была, можно сказать, пустая колея от движения Лондона по земле.
Тем не менее к XVI веку такие разные области за городской чертой, как Уоппинг и Холборн, Майл-энд и Бермондси, начали проявлять все признаки быстрого роста по части населения, торговли и застройки. В 1657 году автор «Лондинополиса» писал: «Верно говорят, что пригороды Лондона гораздо обширней самого города, из-за чего напрашивается сравнение со шляпой иезуита, у которой поля намного шире тульи». Примерно тогда же испанский посол заметил: «Я думаю, скоро вообще не останется никакого Сити – все перетечет через городские ворота в предместья». Так или иначе, процесс был и неизбежен, и неостановим. Задержать свой рост Лондону было не легче, чем вулканической лаве перестать извергаться.
Процесс, однако, отличался сложностью и непредсказуемостью. Лондон расширялся не так равномерно во времени и пространстве, как может расползаться масса, преодолевающая внешнее сопротивление; он распространялся по спирали, меняя направление, используя уже существующие дороги или торговые пути, испытывая способность тех или иных деревень или приходов поддерживать его вес. К примеру, южная часть Степни приобрела черты «приречного городка», одного из первых промышленных пригородов столицы, тогда как о северной его части по-прежнему можно было сказать, что «приход выглядит совсем по-деревенски». Иначе говоря, Лондон распространялся органически, постоянно ища подходящее окружение, в котором он мог существовать и преуспевать. Предместье Спитлфилдс менее чем за шестьдесят лет увеличилось впятеро, и если название этих полей (fields) порой ошибочно возводят не к spital (больница), а к spittle (слюна), то, возможно, имеют в виду пенистые белые выделения паука, постоянно расширяющего свою сеть.
Разумеется, это как бы само собой возникавшее обилие строений и людей вызывало и недовольство, и смятение. Казалось, что оно угрожает самой сущности Лондона. Чисто технически власти уже были не в состоянии надзирать за торговлей, за трудовыми отношениями, за ценами; ну а в менее осязаемом смысле – блюстители закона и порядка чувствовали, что постепенно утрачивают контроль за городом в целом. Это ослабление власти рождало тревогу. Так, к примеру, Карл I возложил вину за беспорядки на Уайтхолле на «скверный и мятежный люд из предместий»; сами же эти предместья были описаны в «Истории Лондона» Стивена Инвуда как «настоящая преисподняя: кучи испражнений, зловонные производства, игрища с травлей животных, виселицы, таверны для простонародья, проститутки, иноземцы, воры, бедняки и буйные толпы».
Какое-то время, однако, казалось, что пригороды могут даровать и спасение от проклятия города. К концу XVIII века в Пекеме было «много красивых домов… по большей части это сельские резиденции богатых лондонцев». В Кентиш-тауне, «где воздух чрезвычайно здоров, многие горожане выстроили себе дома; те же, кому этого не позволяют денежные обстоятельства, нанимают меблированные жилища на лето». В Фулеме тоже «много хороших зданий, принадлежащих джентри и горожанам Лондона». Это не беспорядочный инстинктивный рост, а сознательная колонизация пригородной местности. Такие деревни, как Клаптон, Хемпстед и Далидж, стали, согласно терминологии более позднего времени, «пригородными местечками».
