Борис Подопригора - Запомните нас живыми

А вот спятил или не спятил прапор из комендатуры, не знал даже комендант. Прапор был начпродом. И во «вторую Чечню», и в первую, когда тоже служил в комендатуре. В ней и прыгала по этажам живая мартышка – Маруська. Забавляла всех, но на голову садилась только хозяину-прапорщику. Пошел прапор на базар за «деликатесами» к праздничному обеду по случаю Дня защитника Отечества. Мартышка, как всегда, сидела на голове: «вшей искала». Прапор – мужик опытный: троих автоматчиков с собой взял. Ни с ним, ни с ребятами ничего не случилось. А вот мартышка пропала: сиганула куда-то под прилавки – и с концами. Зачем – непонятно. Прапор за пределы комендатуры «выездной». Даже бананы ей привозил, а сгущенки – хоть залейся… Перевернули весь базар, даже ментов местных напрягли. Нашли Маруську. С перерезанным горлом. Принес прапор в комендатуру еще одну безвинную «жертву международного терроризма». Пытались ребята забрать обезьянку, похоронить в клумбе перед крыльцом. Комендант – насколько несентиментальный мужик, но и то разрешил. Сам пришел к прапорщику – утешить. Не отдает прапорщик мартышку. Плачет навзрыд и никого в свою каморку не пускает. Даже стол вместо него накрывали. Сели праздник отмечать. Немного разгулялись, но веселья не получалось. Опять послали за начпродом. Привели. Налили: «Давай, Митя, скажи, чтоб война эта проклятая быстрей кончилась». Встал Митя и выпалил: «Я за Маруську всю жизнь мстить буду. Я ее во Владике за сто баксов купил. Дристалась она – я ее калганом отпаивал. А зимой с собой в постель ложил. Чтобы не простудилась…» И снова в плач: «Как они, изверги, могли! Бля буду, найду гада – этими руками задушу». Такой вот праздник получился. Защитников Отечества. Нашел – не нашел прапорщик гада, история умалчивает. Но вскоре отправили прапора домой. От греха подальше.

Война – она и есть «бугорок». На ровной поверхности бытия…

Шахиды – от политики… или от отчаяния?

Принесение себя в жертву во имя других (так полагает смертник) существовало всегда. В нашем случае, сразу оговоримся, речь идет не о матери, ценой собственной жизни спасающей ребенка. Вне темы и самоубийство на почве неразделенной любви. Сюжет, облагороженный Шекспиром, находится все же в поле исследования психиатров. Идейное же самопожертвование в любой культуре считается актом отчаяния. Отсюда и соответствующее отношение к смертнику-самоубийце: это тот, кто на своем роду-племени поставил клеймо: «с ситуацией не совладал». А это уже – генетика. В раннем христианстве даже родственники самоубийц обрекали себя на добровольную изоляцию: стыдно.

Другое дело, что взгляд на «отчаянность ситуации» в значительной мере обусловлен культурно-этнической средой. Например, в странах относительно благополучного Запада, где смысл жизни во многом имеет материальное выражение, само попадание в такую ситуацию по меньшей мере не делает чести умеющему считать. Да и нельзя переступать через Божий промысел: родился – терпи. Таким образом, срабатывает предохранительный клапан.

Иное – Восток. Относительная скудость материальной жизни большинства гиперболизирует духовную составляющую бытия. Прежде всего в ее ритуальной, наиболее понятной оболочке. Восточный смертник как будто бы напоминает своим единомышленникам: терять мне нечего, и ценой своей жизни я доказываю ее смысл. И только потом погибающий в бою становится шахидом, как на мусульманском Востоке, или – ранее – камикадзе, как в Японии. Той, что в прошлом тоже не отличалась сытостью своих граждан. До недавнего времени Япония единственная обладала опытом организованной подготовки смертников.

Но вот цифры. В среднестатистическом 2001 году (будем считать его годом отсчета) СМИ упоминали об 11 камикадзе – всех с Ближнего Востока, с допуском включая сюда «штурманов» 11 сентября. Но за 2002 год безо всяких допусков одна Палестина дала 26. За первые семь месяцев 2003 года террористическое самопожертвование совершили 17 палестинцев и пять чеченок. Налицо тенденция роста, следовательно – «технологизация» подготовки смертников. Не говоря о палестинцах, кандидаты в общеисламские, национальные или прочие шахиды готовятся в Шри-Ланке с ее тамильской проблемой, а также среди «униженных и оскорбленных» пакистанцев и мусульман Индии. Возможно, к ним следует добавить таких же иракцев и алжирцев. Но мы узнаем не о фактах самоубийств, а о достигнутых таким образом политических результатах. Какой процент кандидатов доходит до финиша, определить трудно. Явно мифологизированный японский опыт 1943 – 1944 годов показывает, что при конкурсе камикадзе в 25 кандидатов на место лишь 5 процентов вылетевших на самолетах-снарядах и смертников-торпедистов достигали цели, о которой с их смертью становилось известно…

Еще одна грань вопроса: в камикадзе набирали не самых умелых летчиков-штурманов и в основном из семей дворян-самураев. Тех, кому при военном поражении все равно бы пришлось держать ответ. И тем не менее еще задолго до окончания войны на Тихом океане японское командование отказалось от использования камикадзе. Затратно и неэффективно. Стоимость одноразового самолета составляла приблизительно 85 процентов обычного. Можно, казалось бы, ставить точку…

По исламским канонам шахид – это погибший за веру в открытом бою с неверными. Шахидам, непременно пролившим кровь (желательно в песок), гарантируется райское блаженство как венец многотрудной земной планиды. Гарантируется притом автоматически, то есть без очереди и «мандатных комиссий», привередливо оценивающих богоугодные деяния правоверного, и наоборот. Существует, правда, понятие «истишхад». Это тот, кто готовится стать шахидом и на этом пути совершает нечто, субъективно посвящаемое Аллаху. Но не больше. Важнее, впрочем, другое: мусульманке самоубийство непростительно еще в большей степени, чем христианке: у мужчины на содержании всегда много детей, притом маленьких: куда же им без матери? Но и мусульманин, оставивший многочисленных чад на попечение своей вдовы, поступает не лучше. И главное, ислам кровную месть не освящает. Есть, правда, другое: родственник настоящего шахида, не становясь таковым, как бы продолжает судьбу погибшего и ставит в ней точку. Такова, в упрощенном изложении, мотивация палестинцев. Но это, как и в случаях с «истишхадом», – жертвенность без райских гарантий: Аллах просто не замечает того, что представший пред его ликом – самоубийца. И судит его по всему свершенному до рокового нажатия кнопки.

Другое дело – адат – народное право чеченцев, живущих с оглядкой на местные обычаи и понятия. Он-то не только приемлет, но и институализирует кровную месть. Особенно для тех, кто иначе не в состоянии поддержать репутацию семьи-рода. Иными словами, эксплуатируется отчаяние маленького человека, своей культурной средой вынуждаемого к поступку. Ничто так не эксплуатируется политиками, клерикалами, всеми неравнодушными к власти, как это отчаяние нереализованности: действительной или подсказанной. Общая формула идейного самопожертвования выглядит одинаково – вне зависимости от истории с географией. Суть этой формулы незамысловата: подбирается кровник, лишенный возможности отомстить конкретному обидчику. Далее – техническое натаскивание и, наконец, Аллах Акбар. Есть и второй путь: будущий камикадзе готовится, точнее зомбируется, с «детских припухлых желез». Далее – варианты. С материальным стимулированием семьи мстителя или исключительно с опорой на его идейность… Чаще практикуется комплексный подход.

В Чечне первые шахиды заявили о себе в 2000 году – при подрыве комендатуры в Алхан-Юрте. Мужской почин продолжили женщины. В 2001 году к военному коменданту Урус-Мартановского района полковнику Гаджиеву подошла женщина – якобы с вопросом о судьбе родственника… 2002 год вошел в хронику шахидства событиями на Дубровке («Норд-Ост») и взрывом здания чеченского правительства. Число жертв шахидского террора превысило 200 человек. 2003 год добавил еще около 50.

Самые явные – это фанатики, на каком-то жизненном этапе оказавшиеся бессильными сделать что-либо другое, кроме пожертвования своей жизнью. Почти десятилетие повстанчества упростило сознание боевика до слепого принятия жизни как бесконечной войны: родился, чтобы убивать. По дудаевскому призыву, заимствованному из лермонтовской строки, «Наш бог – свобода. Наш закон – война». Эти люди не отягощены ни семьями, ни знанием, в том числе небоевых традиций. «Чеченец – это тот, кто и убитый падает в сторону врага. Чтобы испугать его собственным падением». Психология этих людей незамысловата. Годы экстремального туризма вперемежку с подрывами федеральных машин и снайперским отстрелом «собак» подвели к выводу: вот сейчас я покажу, как надо поступать с неверными. За мной последуют другие. И победа будет гарантирована. Федералы ведь так не могут! В знаменателе – ожидание каждого дня как боя. Последнего и решительного. В числителе – убежденность в том, что 10 процентов неверных мешают жить 90 процентам правоверных современников. Как на карте для политзанятий с моджахедами: сплошной исламский мир вот-вот дожмет последние плацдармы супостата: Америку, «Русню» и Израиль. Все плацдармы – по территории не больше земли обетованной. Вот так! Как таких наставлять на путь примирения, практика пока не подсказала. Другое дело, что эта категория действует все же прямолинейно. Пусть таковых насчитывается и несколько сот. Но сколько бы терактов они ни совершили, кратно больше удается предотвратить. В том числе на месте расстреляв мерзавца, ставящего бомбу на рынке.