Надежда Мандельштам - Об Ахматовой
Осиной рукой. Обязательно напишите мне в письме о том, что вы мне говорили: про «плохой ватман» и как я писала, а Ося ставил дату. Как вы приходили и брали эти листочки по мере появления стихов. <…> Дальше. «Наташина книга» не вся – в ней отсутствует весь раздел «Первая воронежская тетрадь» (от Чернозема до гибели летчиков). У вас же это было? Вторая и третья тетради есть (от «Гудка» до «Наташи»).145
Наталья Евгеньевна отозвалась в начале декабря 1967 года и перечислила всё то, что сберегла в годы войны и передала Н.Я.:
...Во-первых, несколько автографов: это – стихотворения, обращенные ко мне, «Чернозем» и некоторые эпиграммы, написанные обычно на дамских конвертиках с лиловым обрезом; во-вторых, блокноты стихотворений, написанных Вашей рукой, один из них с голубой обложкой, другие без обложки (помню, у одного – первых нескольких листков не было и виден корешок). В этих блокнотах были основные московские стихи и все три «Воронежские тетради»; в-третьих, стихи на отдельных листках, многие из них были написаны на узких листках плохого ватмана. Как сейчас помню, О.Э. подходил к столу и, наклонившись через Вас, прочитывал их и своей рукой ставил дату с заглавной буквой «В». Этих листков было довольно много, они накапливались по мере того, как О.Э. писал новые стихи в зиму и весну 1936-37 гг. Отвечаю на Ваш второй вопрос: называл ли О.Э. свои стихи «Стихи 30–37 г.»? Такого названия я никогда от него не слышала, да это и лишено здравого смысла. Почему О.Э. должен был закончить свое творчество в 1937 г.? Ведь он не собирался умирать. Когда я зимой приезжала к Вам в Калинин, О.Э. читал мне новые стихи 1938 г., одно из них о смертной казни. Стихи, написанные в Воронеже, он всегда называл «Воронежскими стихами».
В мандельштамовском архиве в Принстоне есть и еще одно свидетельство Штемпель, датированное 9 мая 1969 года:
...Я слышала стихотворение «Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…» в двух разных вариантах. Осип Эмильевич мне говорил, что оно связано со стихотворением на смерть летчиков и написано вместе с ним в Воронеже, когда он жил на Проспекте Революции рядом с газетой «Коммуна». Мандельштам рассказывал, что он тогда же читал его ночью типографским наборщикам. Он считал, что это стихотворение предвестник «Неизвестного солдата», и в этой связи он мне его прочел зимой или весной 1937 года.
Н. Штемпель.
Эта записка, написанная, очевидно, также по просьбе Н.Я., приложена к сделанному А. А.Морозовым списку стихотворения «– Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый…» с датой: «23 апреля 1931 г.». В дате-то всё и дело, о чем говорит и помета Н.Я. под ней: «Дата ложная – стихи написаны в Воронеже в 35 году». Н.Я. настойчиво отстаивала этот тезис. Но прав в этом вопросе, как уже упоминалось, оказался всё же Н.Х.
4
.. Однажды Аверинцев рассказал мне, как поразил его звонок Н.Я., как-то буднично обронившей: «А завтра ко мне приезжает воронежская Наташа»146. Для Сергея Сергеевича же это прозвучало, как если бы было сообщено о приезде Лауры или Беатриче.
Интересно, но почти таким же было отношение к ней и самого Мандельштама147. Она не была Прекрасной Дамой, не была Музой и уж тем более не была «европеянкой нежной» – она была в точности такой, какой он ее обессмертил:
Есть женщины, сырой земле родные,
И каждый шаг их – гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших – их призванье.
И ласки требовать у них преступно,
И расставаться с ними непосильно…
В 1970-е годы, когда судьба свела и меня с Натальей Евгеньевной, она обладала всё той же аурой. Из всех знакомых мне людей, кого жизнь лично сталкивала с Осипом Эмильевичем, она была буквально единственной, чье посмертное отношение к поэту было беспримесно чистым, что вызывало у большинства остальных современников недоумение и неприятие. Они просто не понимали, как это можно рассказывать или писать о Мандельштаме вне силовых линий разных мнений и партий. Та же Эмма Григорьевна за глаза называла ее наивной дурочкой, а прочитав воспоминания, даже отчитала за какие-то ошибки и неточности, – на что Наталья Евгеньевна от души ее поблагодарила, сослалась на то, что она не литературовед, а свое отношение к Мандельштаму охарактеризовала так: «Просто было безумно жаль человека, стремилась помочь ему, облегчить это изгнание, скрасить хоть чем-нибудь»148.
Да, ей было безумно жаль живого страдающего человека, но еще она беззаветно любила русскую поэзию, и встреча с тем, кто в ее глазах и являлся олицетворением поэзии, была для нее, неверующего человека, поистине божественным подарком и источником радости и силы.
5
.. В один из моих приездов в Воронеж Наталья Евгеньевна подарила мне небольшую бумажную папку с тесемочками. В ней оказалась рукопись Н.Я. – сто сорок одна страница машинописи, без заглавия, напечатанные на пожелтевшей уже бумаге, на машинке с мелким кеглем.
Текст рукописи не был ни первой («Воспоминания»), ни второй из ее книг – это было что-то другое, промежуточное. Вчитавшись, я понял, что передо мной – первая редакция ее «Второй книги», а в сущности, третья – никому не известная – книга Н.Я.149 По содержанию, а главное, по тональности она довольно решительно отличалась от последней, несмотря на все текстуальные совпадения.
Названия, повторю, у книги не было, но сама книга была – и это была книга об Анне Ахматовой, смерть которой и заставила Н.Я. снова усесться за мемуары. Отсюда – и наше название настоящей книги:
«Об Ахматовой».
VI. Сквозь птичий глаз
.. Эти частные, но свойственные человеческому уму искажения и сдвиги распространялись в обществе, образуя то, что называется общественным мнением. Крайние типы этих искажений давали чувствительную легенду и подлую клевету, которые часто оставались закрепленные за человеком и после его смерти – в истории.
Н. Мандельштам
1
Весьма любопытно посмотреть, как соотносится публикуемая книга «Об Ахматовой» с двумя «каноническими» книгами Н.Я. – «Воспоминаниями» и «Второй книгой».
Текстуальная связь с первой из них хотя и прослеживается, но едва-едва – на уровне пунктирной переклички. Три из четырех таких случаев – отрывок про физиологию страха и про «шапочку-ушаночку», отрывки про «суррогатную поэзию» и с цитатой из «Немного географии» – не что иное, как бросающиеся в глаза повторы ахматовских фраз или строчек, уже встречавшихся в «Воспоминаниях». Четвертый случай – эпизод с Валентином Катаевым, еще при жизни О.М. говорившим, что никто, кроме него и его брата, уже не помнит Мандельштама. Интересно, что повторения эти не дословные, что свидетельствует об определенной независимости их «извлечения» из памяти. Да и контексты, в которых они появляются, – хотя и близкие, но не тождественные.
Соотнесенность ее текста со «Второй книгой» – совершенно иного рода: это уже не единичные, почти случайные, совпадения, а массовые наложения. Складывается впечатление, что чуть ли не половина камней и целых блоков от предыдущей постройки не разбросаны как попало, а аккуратно собраны и пущены на новое строительство.
Но на самом деле это не так. Текстуальные наложения и интрузии во «Вторую книгу» не добирают и до десяти процентов объема книги «Об Ахматовой». К тому же эти текстуальные совпадения далеки от принципа блочного строительства (вынул – вставил), – как правило, это основательно переработанный текст.
Если же снизить критерий соответствия (совпадение не текстов, а фабулы или мотивов), то степень переплетения, конечно же, сильно возрастет, поскольку большинство главок «Второй книги» действительно имеют в книге «Об Ахматовой» если не росток, то корешок.
Тем интереснее для нас эти десять процентов. С их помощью мы сможем лучше и четче понять «вектор» эволюции умонастроений Н.Я.
Сравнивая текстуальные совпадения, замечаешь, что практически каждый из фрагментов-«ростков», во-первых, основательно расширен и развернут во «Второй книге», а во-вторых, переиначен. Иная фраза развертывается в абзац, иной абзац – в страницу или даже главку, причем происходит это как за счет добавления массы фактических подробностей, так и за счет интерпретаций. Мутирует и семантика каждого из разросшихся кусков: как правило, они основательно переосмысливаются и становятся всё более оценочными, а оценки – всё более резкими, иногда агрессивными: так, если Сергей Городецкий в книге «Об Ахматовой» – это «лишний акмеист», и только, то во «Второй книге» он нарисован почти сложившимся стукачом и «существом, не достойным имени человека»150.
Интересно наблюдать и ту роль, которую в формировании текста и атмосферы «Второй книги» сыграли отдельные письма Н.Я.: так, ее письмо А. Гладкову об О. Ваксель сыграло роль своеобразного трамплина и промежуточной редакции на пути от пары абзацев в «Об Ахматовой» к целой главке во «Второй книге» («Пограничная ситуация»).
