Прогулки с Робертом Вальзером - Карл Зеелиг
— Посмотрим на мемориальную доску Хёльдерлина, установленную в прошлом году?
— Нет, нет, — отмахивается Роберт, — нас не должны заботить крикливые афиши! Как же отвратительны вещи, которые столь нарочито взывают к благоговению! Между прочим, судьба Хёльдерлина — лишь одна из множества разыгравшихся здесь. Нельзя забывать о славе безвестного.
С четверть часа глазеем, а когда сворачиваем на дорогу к лесистому холму, который отделяет Хауптвиль от Бишофсцелля, спрашиваем у пожилого мужчины, расчищающего снег перед домом, жив ли еще кто из потомков бывших хозяев. Он смотрит на нас правым глазом, левого у него нет:
— Да, один. Но он полуглухой и малость глуповат. Иногда приезжает сюда, — через некоторое время добавляет: — Люди совершенно не заслуживают таких великолепных домов, если они валят на все бомбы.
Я вступаю в разговор:
— Может быть, они станут лучше...
— Они и станут лучше?
— Может быть, они будут вынуждены стать лучше!
— Конечно. Такое может случиться. Будем надеяться!
Роберт кивает.
Сейчас около полудня. По дороге во время прогулки я наконец говорю Роберту (давно вертелось на языке, но я ждал благоприятного момента, чтобы не испугать его), что его смертельно больная сестра Лиза, которая лежит в бернском госпитале, изъявила желание, чтобы Роберт вместе со мной навестил ее. Роберт тут же отвечает, отбиваясь:
— Что опять за суета! Я не могу и не хочу ехать в Берн после того, как меня оттуда выкинули. Это point d'honneur[4]. Я привязан к Херизау и выполняю повседневные обязанности, которыми не хочу пренебрегать. Главное не выделяться и не нарушать порядок лечебницы! Я не могу себе этого позволить... В общем: я глух к сентиментальным просьбам. А разве я не болен? Разве мне не нужен покой? В таких случаях лучше оставаться одному. Я ведь не хотел ничего иного, когда меня положили в лечебницу. Простым людям вроде нас следует вести себя как можно спокойнее в таких ситуациях. А теперь я должен сорваться в Берн? Мне было бы стыдно в первую очередь перед вами! Мы стояли бы возле бедной Лизы как два болвана и, возможно, даже довели бы ее до слез. Нет, нет, как бы она мне ни нравилась, нельзя потакать женской сентиментальности! Нам достаточно общества друг друга, вы не находите?
— Но дела Лизы плохи, очень плохи. Возможно, вы никогда ее больше не увидите!..
— Ну, на все воля Божья, может статься, что и не увидимся. Такова человеческая судьба. Однажды мне тоже придется умереть в одиночестве. Конечно, мне жаль Лизу. Она была чудесной сестрой. Но ее любовь к родным граничит с чем-то нездоровым, с незрелостью.
«Мы, Вальзеры, чрезмерно уязвимы и привязаны к семье. Вы не замечали: бездетные супруги — а мы, Вальзеры, все бездетны — обычно сами сохраняют ребячество. Человек, по крайней мере порядочный, растет, заботясь о других. Заботы придают его жизни рельеф. Бездетность в нашей семье — типичное проявление утонченности, выражающееся между прочим в предельной чувствительности».
Мы едим в мясной лавке-трактире в Бишофс-целле, где осматривали средневековую ратушу. В зале до сих пор стоит кукольная рождественская елка. Подают суп с мясом, горошек, жареный картофель стружкой, салат и фруктовый компот, а ко всему этому — местное красное вино, благородное Nuβbaumer. Нас обслуживает беременная жена трактирщика. Роберт рассказывает, что вахмистр, служивший в его части, а ныне базельский бухгалтер, прислал ему на Рождество сигары. Откуда он мог узнать его адрес? Они ничего не слышали друг о друге десятки лет. Но эта посылка пробудила в нем много воспоминаний. В первый Новый год, встреченный на службе, крестьянин из Гларуса пел старинные народные песни, в том числе романтическую средневековую рыцарскую балладу. Впрочем, Роберт тогда постарался по мере сил отстраниться от совместного празднования Рождества и богослужения; это бы слишком взбудоражило его.
Поездка по железной дороге из Бишофсцелля в Госсау; заходим в кондитерскую и лакомимся сладостями. Я рассказываю Роберту, что читаю написанный Эрихом Айком трехтомник о Бисмарке: в 1852 г. Бисмарк хотел стереть с лица земли крупные города с революционно настроенным населением. У меня все больше складывается впечатление, будто Бисмарк был предтечей хитлеровцев: циничный крючкотвор, когда это было ему удобно, безжалостный, властный политик и разжигатель войны. Однако он в сто раз умнее и культурнее нацистов. Роберт соглашается и говорит, что Муссолини кажется ему итальянской версией Бисмарка. Национал-социализм начался уже с Фридриха Великого.
Роберт спрашивает, ничего, если мы прогуляемся из Госсау в Херизау через поле, чтобы освежить затуманенные вином головы. Я согласен. Мы бредем, утопая в высоком снегу, к лесу, расположенному на пригорке; между частыми черноватыми елями натыкаемся на пограничный камень, разделяющий кантоны Аппенцелль-Ауссерроден и Занкт Галлеy. Роберт с нежностью проводит по нему рукой и дважды спрашивает: «Правда, это был хороший день?» В Херизау у нас есть еще полтора часа до того, как отправится мой поезд. Мы колеблемся, не зная, пойти ли в привокзальный буфет. Я предлагаю подняться в деревню. Роберт с радостью соглашается. В старой ее части мы заходим в трактир Drei Könige. Там только официантка, она пишет письмо. Уютно, тепло и сумрачно. Роберт чувствует себя в своей тарелке, у него помолодевшее, оживленное лицо. Он быстро выпивает три «больших темных» и курит сигары, подаренные вахмистром. Почти час он рассказывает о Берне:
— Я прожил там почти восемь лет, пока меня не отбуксировали в Вальдау, где я пробыл три с половиной года и даже поначалу еще немного писал, немного, только чтобы продолжать обслуживать заказчиков. Во время пребывания в Берне это были прежде всего две газеты, платившая щедро Berliner Tageblatt и платившая скверно Prager Presse. Но во второй публиковали все, что я писал, и эта вера в меня была ценнее, чем гонорары от швейцарских газет, которые часто придирались к моим работам. В Биле я писал в основном для разных журналов. Видите ли, всякий раз, когда я уезжал в другой город, то забывал свое прошлое и полностью приспосабливался к новой
