Тихон Астафьев - Гильзы в золе: Глазами следователя
В районной прокуратуре я работал тогда третью неделю, — рассказывал Константинов, молодой следователь с круглым серьезным лицом, одетый в новый форменный костюм. Год назад он проходил в городе практику и теперь, бывая по делам в областной прокуратуре, заезжал к нам. — Первое происшествие, на которое мне пришлось выехать, случилось на молочном заводе. Во время ремонта котла с пятиметровой высоты упал рабочий. Специальной площадки для ремонта котла оборудовано не было. Нарушение правил техники безопасности было очевидным. Директор винил во всем главного инженера:
— Такой элементарный просчет! Совсем выжил из ума старик. Какая неприятность!
Помню, меня на минуту вызвали в канцелярию. Когда я вернулся, то застал директора совсем не таким, каким он был минуту назад. Опущенные углы рта расправились, постное выражение исчезло с лица. Он скучал. Когда я вошел, к нему возвратилась скорбная озабоченность.
Шмыгу считали требовательным и исполнительным директором. Дела на заводе шли хорошо. Было установлено новейшее оборудование. Поточная автоматическая линия была первой в совнархозе, цеха сверкали органическим стеклом прозрачных труб. Завод посещало множество делегаций, порою заграничных. Один из шкафов в красном уголке был заставлен памятными подарками. Директор умел встретить гостей и поговорить с ними. Элегантно одетый и красивый, он производил приятное впечатление. До сих пор мне приходилось встречаться с ним два раза: в воскресенье, когда Шмыга в голубой «Волге» проезжал мимо прокуратуры на рыбалку, и дня за два до происшествия, когда он остановил около меня свою машину.
— А, Шерлок Холмс, что же вы не заходите к нам? Посмотрели бы, как мы живем, лекцию бы нам прочли…
За три года директорства Шмыги на заводе не было ни одного преступления. Объект считался в прокуратуре благополучным.
Я тщательно осмотрел котельную, сделал нужные снимки, забрал с места несчастного случая веревку, с помощью которой поднимали оборудование. Не требовалось быть специалистом, чтобы сказать, что она гнилая. Главный инженер имел много возможностей осложнить следствие. В день несчастного случая его на заводе не было. Он мог заявить, что рабочий поднялся на котел самовольно, что задания поднимать оборудование ему не давалось. Такое возражение трудно было бы опровергнуть. Но мои опасения оказались напрасными. Главный инженер Костромин, высокий седой старик, готов был согласиться с самым тяжким обвинением. Он рассказал, что распоряжение поднять секцию исходило от него и что оно было передано рабочему через мастера. Старик терзал себя упреками и ежеминутно повторял, что такой оплошности невозможно простить себе до конца дней, что он стыдится ходить по городку, где его все знают, что ему неприятно оставаться дома одному со своими мыслями.
В райкоме о главном инженере отзывались положительно. Начальник управления маслодельной промышленности совнархоза, несмотря на случившееся, решил оставить Костромина на заводе.
Я встретил главного инженера месяца через два после суда в вагоне поезда (его приговорили к году исправительных работ). Мы оба ехали в город: я в областную прокуратуру, он в совнархоз. Я думал, что старику не доставит особой радости воспоминание о прошлом, и старался не завязывать разговор. Старик сам подошел.
— А знаете, молодой человек, тюрьмы я не боялся. Я ее заслужил. Больно было бросить начатое дело. Ведь я на заводе еще при хозяине работал, на деревенской маслобойке…
По неодетому зимнему лесу, не отставая от поезда, бежало солнце. Когда поезд выбрался в поле, старик сказал:
— Теперь уж прошлое, а сэкономить эти злополучные шесть тысяч на ремонте мне настойчиво советовал один товарищ. Н-да… Когда вы со мной впервые беседовали, мне почему-то казалось, что вы разглядите его. Но этого не случилось…
Я ощущал острую неудовлетворенность собою. Время не смягчало ее. Я внимательно прислушивался ко всему, что говорили о Шмыге, но ничего, что бросало бы на него тень, не находил. Теперь, когда он проезжал по городку на персональной «Волге», я долго смотрел ему вслед. Я не пропускал случая побывать на заводе. Однажды, выйдя из директорского кабинета на заводскую территорию, я остановился под раскрытыми окнами второго этажа и стоял, наблюдая за тем, как асфальтировали двор. Тяжелый тракторный каток приглаживал последние квадратные метры черного асфальта.
— А не кажется ли вам, Зиночка, что этот Шерлок Холмс слишком зачастил к нам? — услышал я неожиданно. Слова доносились сверху. — Фактики выискивает… Такие молокососы понимают чуть, а лезут в каждую щель. «Пошли мне, господи, кошмар-р-ное преступление»!
Зиночка хихикнула.
Вечером я решил заказать район, где Шмыга работал до своего директорства. В ожидании звонка я приводил в порядок свой гардероб. Жил я пока в кабинете. Старый шкаф, освобожденный из-под бумаг, вмещал все мое хозяйство. Утюг, чайник и стакан были первыми вещами, купленными на новом месте. В одном из углов комнаты в картонном ящике из-под телевизора лежали книги. Порядок в комнате я поддерживал сам.
Район дали через полчаса. Ничего интересного мне не сообщили.
Снова о Шмыге я услышал неожиданно.
Покончил с собою душевнобольной студент. По вызову пришла сестра умершего. Я привычно заполнял анкетную часть протокола.
— Семейное положение?
— Замужняя, на иждивении двое детей.
Я удивленно поднял глаза. Двадцатилетняя посетительница выглядела совсем девчонкой.
— Для такой большой семьи мать, пожалуй, слишком молода, — сказал я.
Она пояснила, что дети ей неродные и что она вышла за вдовца.
— За вдовца? На двоих детей?
Позднее я и сам не мог толком объяснить, почему женщина рассказывала мне эту историю.
Елена Середенко окончила техникум мясо-молочной промышленности и получила назначение в Сибирь, но выехать туда не могла: учился брат, тяжело болела мать. Елена осталась в родном городке. Найти место по специальности здесь было невозможно. Район был перенасыщен выпускниками техникума, оставшимися по разным причинам дома. Девушка пришла к директору молочного завода. Шмыга принял ее в высшей степени любезно. В конце беседы он сказал, что для такой красивой просительницы у него не будет отказа, если… Он подошел с улыбкой и попытался обнять ее. Девушка вырвалась и бросилась к двери. Уходя, кажется, оскорбила его. Но он не обиделся.
— Если вы придете, условия остаются прежними, — сказал он цинично.
В колхоз она не хотела идти. Для этого она уже считала себя слишком интеллигентной. И она пришла. О случившемся она вынуждена была рассказать парню, который ухаживал за ней. Парень обозвал ее последними словами и, не попрощавшись, уехал в город. Она вышла за молодого вдовца.
— Заявлять? — переспросила она. — Чтобы о позоре узнал весь город?
Вечером после этой беседы я лежал на продавленном диване и курил. Мысли целиком сосредоточились на Шмыге. Мое мнение о нем разделял заместитель начальника отдела милиции. Мы часто говорили с ним о директоре. Мы знали на заводе немало людей, на чью помощь можно было рассчитывать. В конце концов мы остановились на экспедиторе Левшине, отставном авиационном полковнике.
Заместитель начальника милиции, энергичный капитан, пришел ко мне недели через три. Я гладил брюки. Он вытащил вилку из розетки, молча взял из моих рук утюг и поставил его на опору.
— Читай.
Это был протокол задержания директорской машины, в багажнике которой оказалось двенадцать килограммов сливочного масла, — картонный ящик с маркировкой завода.
— А кто сидел за рулем? — спросил я нетерпеливо.
— Сам Шмыга.
— И где он сейчас?
— Как где? Дома, конечно. Ну что ты на меня уставился? Если хочешь, бери этот протокол и действуй. А я уже надействовался. Прокурор сказал, что Шмыга не рецидивист и никуда не убежит, что на его плечах завод и что с ним нельзя вот так, сразу. Понял?
К счастью, в райкоме на дело взглянули по-иному.
Шмыгу исключили из партии. Однако прокурор не спешил его арестовывать.
— Жалуется человек, из области звонили. Разобраться просят.
Шмыга не собирался капитулировать. Он стал утверждать, что ящик в машину подложили, чтобы дискредитировать его. Он перечислял всех уволенных и наказанных и писал, что на заводе более чем достаточно людей, не питающих к нему любви. Свидетелей, кто бы видел, как положили в машину ящик, не было.
Мой приход с двумя понятыми и милиционером был для Шмыги громом среди ясного неба. Мы вошли, когда он примеривал перед зеркалом галстук. Увидев нас, Шмыга прислонился спиной к вычурному буфету и, сжав челюсти, наблюдал за тем, как я раздеваюсь. Потом раскрыл буфет и налил себе что-то в стакан. Я едва успел сообразить, что он пьет отнюдь не воду. Шмыга опорожнил стакан и, поморщившись, сунул его в буфет. Я знал, что прокурор не одобрит моего шага. Он не уставал повторять, что следователь не должен быть в плену симпатий или антипатий и, что бы ни случилось, обязан исходить из суммы имеющихся на эту минуту доказательств. Тогда все будет законно. «Даже если ты и ошибешься, потом всегда можно будет оправдаться. Любому начальству можно будет показать основания для предположений». А что бы показал я начальству сейчас? Сплетню какой-то девицы, не захотевшей работать в колхозе?
