Константин Кайтанов - Наше небо
Самолет с вихрем пронесся в каких-нибудь полутора метрах. Наблюдавшие с земли были уверены, что самолет заденет меня. Они никак не могли объяснить, как я остался невредим. Самолет прошел прямо надо мной…
Меня спас удар. Своим телом я повредил хвостовое управление самолета и выбил руль из рук летчика. Растерявшись, тот инстинктивно дал ногу, и вторая часть петли получилась неправильной. Самолет уклонился в сторону…
Теперь я мог раскрыть парашют. Пережитое быстро дало себя знать: наступила слабость, ни о чем не хотелось думать.
Потом вспомнил, что надо посмотреть, где предстоит посадка. С удивлением замечаю, что приземляться придется в районе железнодорожной станции.
До земли оставалось не более ста пятидесяти метров, а спускался я быстрее обычного, так как меня подгонял ветер.
Продолжаю снижаться и вижу, что со станции должен отойти поезд. Пассажиры вошли в вагоны, и паровоз готов в путь. Этим мои беды не ограничиваются; полным ходом к станции идет другой поезд.
Высота семьдесят метров.
Пассажиры поезда, стоящего у перрона, заметив меня, высыпали из вагонов. Замечает меня и машинист. Напрягая голос, я кричу ему, чтобы он задержал отправку.
Со вторым поездом дело хуже. Он мчался полным ходом. На подходе к станции он стал уменьшать скорость, но попасть и под него было бы невесело…
Положиться на «авось да небось» не в моих правилах. Из всякого положения, думаю, есть выход.
На перроне паника. Пассажиры кричат, бегают из стороны в сторону, некоторые в ажиотаже машут руками. Чего они хотят?
Начинаю скользить. В этот раз я скользил так, как никогда до этого не скользил и, очевидно, скользить больше уже не буду. С высоты четырехэтажного дома я убедился, что до поезда не долечу семи-десяти метров. Но так как при энергичном скольжении я развил большую скорость и приземляться было опасно, я опустил стропы. Купол парашюта вновь расправился, скорость моего падения он сдерживать уже не мог, и я со всего размаха, в расстоянии трех-четырех метров от идущего поезда, упал в яму поворотного круга. Вначале меня ударило ногами об одну из его стенок, затем грудью о вторую. Больше ничего не помню.
Очнулся я в машине скорой помощи…
Так был совершен первый в СССР прыжок из мертвой петли.
Через два дня я снова занимался своей постоянной работой: прыгал и летал.
18 августа 1933 года, в день авиационного праздника, на станции Сиверская собралось несколько тысяч трудящихся. Празднично разодетые, они приехали из Ленинграда и из Луги, из ближайших сел и деревень.
На аэродроме было очень шумно и весело. Со всех концов неслись песни. Заглушая песенников, пулеметной дробью тарахтели машины.
В этот день я должен был сделать показательный затяжной прыжок, а также продемонстрировать стрельбу из пикирующего самолета.
На краю аэродрома была выложена цель, и я произвел четыре очереди. Затем, когда самолет снова взмыл в воздух, добровольцы, из собравшихся зрителей, ходили осматривать количество пробоин.
Наступило время прыжка. Провожавшие меня до самолета товарищи изощрялись в пожеланиях:
— Смотри, не заглядись на птичку, а то забудешь парашют раскрыть.
— В случае чего, — перекрикивал всех Коля Оленев, — прыгай в воз сена — жив будешь.
Я сел в машину. Летчик включил мотор, и самолет, пробежав по зеленому ковру, взмыл в воздух. Быстро набрал высоту в пятьсот метров, — выше лететь нельзя — мешал сплошной белесый покров, прятавший голубое небо.
Я все же решил лететь затяжным прыжком триста-четыреста метров.
Выбравшись из самолета, я плавно оттолкнулся от борта и сразу же принял удобное для меня положение — головой вниз. Неожиданно мною овладел экспериментаторский зуд. Откинув в сторону одну ногу, я старался запомнить, какое влияние это оказывает на мое падение. То же проделывал я вначале с одной рукой, затем с другой.
Проходит несколько секунд, и меня, точно электрическим током, пронизывает мысль, что, выбросившись на высоте шестисот метров, я лечу со скоростью пятидесяти метров в секунду. Надвигающаяся земля ослепляет глаза обилием света.
Моментально дергаю за вытяжное кольцо. Как раскрылся парашют — точно не помню. Помню только одно — вслед за рывком я почувствовал сильный удар о землю.
Парашют раскрылся от земли настолько близко, что он едва-едва успел погасить скорость моего падения.
Я остался жив благодаря тому, что парашют запутался в молодых березках и тем самым задержал основную силу падения. Если бы не березки, я неминуемо разбился бы.
Как оказалось, увлекшись экспериментом, я раскрыл парашют всего в семидесяти-шестидесяти метрах от земли. Если бы я медлил еще одно мгновение, то березки не спасли бы меня.
Такое позднее раскрытие парашюта было очень эффектным, но ничем не оправданным.
Летчики, наблюдавшие за моим прыжком, ясно видели очки и даже пуговицы моего комбинезона.
Этот случай глубоко врезался в мою память. С тех пор я сделал десятки экспериментальных прыжков, но ни один из них не был с таким поздним раскрытием.
Выполняя в прыжке поставленную перед собой задачу, я никогда ничем побочным не увлекаюсь. Таких происшествий, как 18 августа 1933 года, больше со мной не случалось.
ВТОРОЕ НЕБО
Сеанс на потолке 14 000 метров
Декабрьские сумерки. У замороженного окна качаются тени склонившихся голых ветвей. Тишина угрюмых деревьев сада, опушенных тяжелыми хлопьями, наполняет нашу любимую лабораторию, куда мы пришли на очередной высотный сеанс. В комнате полумрак. Нас четверо: военврач 2-го ранга Элькин, военврач 3-го ранга Романов, мой товарищ капитан Скитев и я.
Предстоит новая высотная тренировка, очередной подъем в стратосферу.
Стальной цельнометаллический барабан, в котором могут свободно уместиться три-четыре человека, стоит посреди комнаты с подведенными к нему трубами вентиляции и нагнетательной системы. Небольшое динамо, распределительный щиток и контрольные приборы выведены наружу.
— Готово, — говорит Элькин, водворяя в барокамеру нашего третьего спутника — морскую свинку. — Мы поднимем вас до десяти тысяч метров, затем «спикируем» до семи тысяч и посмотрим, как будет себя чувствовать этот красноглазый пассажир.
Мы входим в барокамеру, садимся на свои места, надеваем кислородные маски. Тяжелая стальная дверь закрывается. Полудюймовые стенки двери расплющили резиновую прокладку, создав тем самым полную герметичность нашего «полета». Теперь мы находимся в изолированном воздушном пространстве, которое, в зависимости от задач нашего эксперимента, может быть почти безвоздушным… С внешним миром нас связывают лишь телефон и пара глазков из дюймового стекла.
Свинка жмется в углу клетки, тревожно рассматривая новую обстановку. Клетка поставлена между мной и Скитевым так, чтобы она приходилась как раз напротив глазка, у которого должен производить свои наблюдения доктор Элькин.
— Кислород есть? — спрашивает в телефон Романов.
— Есть, — отвечает Скитев.
— Внимание. Начинаем подъем!
Мы смотрим на дрогнувшие стрелки альтиметра и по глухому урчанию мотора улавливаем, что подъем начался.
Стрелка быстро идет по кругу, набирая первые метры высоты. Мы сидим в масках, еще не пользуясь кислородом. Дышится свободно. В эти минуты наш условный полет отличается необычайной устойчивостью горизонта. Чувствуешь, что прочно сидишь на своем кресле, и самолет не одолевает никакая болтанка, никакое кренение. Да и во всем остальном подъем ничем, пожалуй, не отличается от обычного полета, если не считать разности температуры, которая в обстановке высотного полета понижается по мере увеличения потолка. Не слышно отрывистого разговора, который ведут наши доктора Элькин и Романов, поднимающие нас на высоту. Мы видим лишь движения их губ, их сосредоточенные взгляды на контрольные приборы.
Глубокая тишина окружает нас. Лишь в изолированном стальном барабане слышится плавный гул мотора, который приводит в действие систему вентиляции. Великолепные механизмы создают разреженность воздуха, с абсолютной точностью соответствующую разреженности воздуха на заданной высоте полета. Продолжая свое движение по кругу, стрелка альтиметра переваливает три с половиной тысячи метров.
Свинка, свыкшаяся было с незнакомой обстановкой, взбудораженная вспышками сигнальных лампочек контрольного щитка, вдруг приподнимается на передних лапках, словно уловив что-то подозрительное в ритмичном гудении мотора, шевелит усиками, проявляет крайнее беспокойство.
Стрелка подходит к четырем тысячам метров. — высота, на которой неприспособленные организмы уже испытывают недостаток кислорода. В этом и секрет беспокойства свинки.
