Николай Мархоцкий - История московской войны
На следующий день от Осипова [125] к нам на выручку пришел Руцкий с несколькими сотнями, затем подошли и те люди, что ходили за Волгу. Оставив пана Сапегу в лучшем положении, я решил вернуться в наш обоз под столицу.
Царица, надумав перебраться в Калугу, уговорила четверых из двадцати моих товарищей ее сопровождать. Пан Сапега хотел этому воспрепятствовать, но она сказала: «Никогда тому не бывать, чтобы он для своей выгоды мной торговал, у меня есть три с половиной сотни донских казаков, и если понадобится, дам битву». И Сапега ей больше не препятствовал. Царица поехала с теми, кого уговорила из моей компании. В мужском уборе, взяв сани и коня, она добиралась когда на санях, когда верхом.
Польское войско разделяется, князь Рожинский умирает
После нашего ухода пан Сапега, по возвращении к нему людей из-за Волги, задержался в Дмитрове ненадолго. Бросив Дмитров, он пошел к Волоку. Мы из-за своих разногласий также двинулись без всякого шума к Волоку, взяв с собой арматы, которые были многочисленны и ценны. Отстроенный, словно город, обоз мы подожгли[126].
От Волока всем разрешили разойтись, кто куда хочет. На стороне короля осталось нас, с князем Рожинским и паном Зборовским, три с половиной тысячи. Все остальные с паном Сапегой вернулись в Калугу к Дмитрию[127]. С нами остались и три с половиной сотни донских казаков, что были под Дмитровом, — им князь Рожинский приказал осадить Волок, сам же он хотел задержать полк Руцкого и поехал уговаривать их в Осипов монастырь. Во время встречи люди Руцкого, не поддавшись на уговоры, ухватились за оружие, рассердившись на князя Рожинского из-за какого-то ничтожного повода. Он тоже не стерпел. Те, кто был с Рожинским, едва увели его, утихомирив бунт. При этом Рожинский где-то на каменной лестнице упал на простреленный бок. Вскоре после этого он, частью из-за меланхолии, ибо терзался мыслями о том случае, а частью из-за ушиба, заболел и впал в горячку.
Но еще до своей болезни он устроил так, что из полка Руцкого одни ушли, а другие все же остались. На место ушедших прибыли новые люди, а именно: я со своими товарищами и Веспасиан Русецкий — со своими. Остался к сам Руцкий с некоторыми ротмистрами своего полка, затем в Осипов привезли пушки. Остался с нами и князь Рожинский, но уже будучи больным; там же он и умер, проболев лишь неделю[128]. Тело его было вывезено в Польшу.
Часть польского войска в Осипове
Мы остались в Осипове. Пан Зборовский с большей частью войска двинулся к Смоленску и дошел почти до Вязьмы, от нас наверное миль за тридцать. Москвитяне, увидев, что мы остались далеко позади своего войска, снарядили под Волок две тысячи людей во главе с Валуевым[129]. Когда он пришел, донские казаки не захотели удерживать [город], мы вынуждены были выйти из Осипова и пропустить их к себе. Однако оставить их с собой в крепости мы не решились и расположили казаков в острожке, который перед этим построил для себя Руцкий (для того, чтобы взять Осипов).
Потом наступила распутица, до поры обезопасившая нас в крепости. Мы надеялись, что спасение скоро придет к нам или из Смоленска, или из других наших отрядов.
Прошла зима, Валуев остался в Волоке, в двух милях от нас, а мы — в Осипове. Выезжать нам было уже небезопасно и языков добывать стало трудно.
Иноземное войско во главе с Горном и Делавилем идет из Швеции против поляков и направляет удар на Осипов
Этой весной из Швеции снова вышло иноземное войско во главе с Эдвардом Горном [130] и Петром Делавилем[131], у которого было девять сотен французов. А всего их было несколько тысяч. Встали они близ Погорелой крепостцы[132], не более чем в десяти милях от нас. Через неделю после Пасхи, или чуть позже[133], тайно пробравшись с тысячью французов и немцев и двумя тысячами москвитян Валуева, пришел к нам с петардами [134] Делавиль. Увидев петарды, наша стража не очень насторожилась. Уже всходило солнце; спешившись, пошел сам Делавиль, приладил петарду к воротам предместья и выбил их. Иноземцы ворвались в предместье, одни обратились на деревянные зубцы и пошли к детинцу[135]. Детинец был каменным, а предместье — деревянным. Большая часть других иноземцев пошла к детинцу, потому что ворота там не были закрыты и наши через них спасались из предместья.
Немцы с французами захватили деревянные зубцы. Врагов и конных, и пеших на площади детинца было полным-полно. Они убивали всех, кто попадался под руку. Мы, разместившиеся в детинце, вскинулись на звуки тревоги и побежали с рушницами на зубцы, думая, что опасность еще за Тверью.
Я прибежал к тому месту, где зубцы предместья сходятся с детинцевыми, и столкнулся с нашими, которые оттуда уже убегали. Я крикнул им: «Стойте, если честь дорога!» А они отвечали: «Поздно, — немцы в крепости!» Пришлось и мне вместе с ними уходить в крепость.
Некоторые из наших, отчаявшись защититься, спасались из крепости, прыгая со стен. Полторы сотни спасшихся таким образом ушли на прилегающие к крепости болота. После, избавившись от неприятеля, мы добились их возвращения. Приходили они со стыдом, больше надеясь застать в крепости немцев, чем нас.
Иноземцы выбиты из крепости
Мы же, оставшиеся в крепости, сгрудились все с одной стороны. С другой стороны детинца были у нас ворота и калитка, но закрытые крепкими замками. Если бы смогли их открыть, то из крепости, кто смог, ушел бы. Когда же надежды на спасение не осталось, отчаянье толкнуло нас к такому решению. Мы подумали: раз уж все равно погибать приходится, будем драться, — быть может, спасемся. Многие из нас вскочили на коней.
Прискакал Руцкий и сказал: «Если вам дорога честь, пойдем на врагов, — не для того, чтобы одолеть их, ибо на это нет никакой надежды, но станем биться так, словно решили умереть!» Ко всей толпе, что была на площади, поскакало нас трое (был еще я с Русецким). Выстрелив из рушниц, напали мы с ручным оружием, вызвав замешательство в их рядах. Когда враги нас окружили, один из них ударил меня пистолетом в губы и выстрелил. Слава Богу, он только опалил меня порохом, шровом разбил в кровь лицо и губы, шровом же изувечил и палец. Коня подо мной тоже подстрелили, на моих плечах было несколько порезов, но кафтан меня защитил. Ни одному из нас не пришлось взяться за оружие, и ни одной застежки на нас не уцелело.
А пока немцы были заняты нами тремя, Господь Бог подсказал нашим решение: несколько десятков их поскакали на врагов, и оттеснив мощным ударом, погнали их в шею и выбили из крепостного детинца. Сброшенный с коня, я остался на площади, а мой раненый конь выбежал за ними следом. На площади полегло тогда человек восемьдесят из неприятельского войска, а двадцать мы взяли в плен.
Пока мы сражались на площади, Господь Бог нас хранил: враги, находясь на зубцах предместья, не захватили каменные стены. Устроив засаду с рушницами на лестницах, два моих товарища удержали эти зубцы — Войцех Добжинецкий и Вавжинец Коссаковский, а третьим был с ними пахолик [136] Войшика, моего родственника (сам Войшик был убит). Вытеснив неприятеля из детинца, мы не отважились напасть на него в предместьи, а, загородив ворота, бросились на защиту зубцов. Немцы (я уж тут и французов называю немцами), захватив ближайшую к нашей стене высокую деревянную башню, стали стрельбой наносить нам большой урон. Пришлось нам снова отступить, и снова нашим товарищам, среди которых были и те, которые удержали для нас зубцы, внушил Господь Бог такое желание: набравшись смелости, они бросились к башне, в которой засели немцы, на вылазку. А на немцев наслал Господь Бог такой страх, что полсотни их сбежали перед десятком наших людей. А наши же не только захватили башню, но и обстреляли с нее неприятеля.
Я видел, что долго удерживать башню мы не сможем, поэтому сказал Руцкому, чтобы он отдал приказ поджечь предместья, ибо укрепившийся там неприятель будет нам плохим соседом, — надо выкурить его огнем. Руцкий долго не мог на это решиться, и я, не дожидаясь его приказа, велел зажечь отнятую у немцев башню, превратив ее в яркую огненную свечу.
Когда башня загорелась, мы перебросили огонь с зубцов на другие строения, находившиеся поблизости. Неприятель, видя, что мы поджигаем, вытащил то, что находилось внутри, запалил оставшееся и вышел наружу. Всего враги потеряли до трех сотен, наших же погибло человек двадцать. Из моей хоругви были убиты: Анджей Войшик, Кшиштоф Руцкий, Ежи Залусковский, Пашницкий, Якоб Щавинский, Анджей Косовский и Гочановский. В остальных хоругвях и товарищей, и пахоликов пало также немного, больше было раненых. В числе других подстрелили и Эразма Дембинского.
Во время пожара в предместье занялись и наши зубцы. Мы не знали, на что решиться: или защищаться от огня, или устроить вылазку против неприятеля, что тоже было небезопасно. В этом невыгодном положении находились мы целых восемь часов.
