Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века

Ода

Коль яростно во мне пылаетБукет разнообразных чувств!Коль ныне ясный вид являетРоссийский Институт Искусств!Расширь, о Феб, объятья шире,Вези на номере 4Меня в тот памятный проход,Что близко Невского теченья,А нынь мое стихотворениеК себе властительно влечет.

Что вижу я? Исток вод Сунских,Что встарь Державиным воспет?Но се — студенты, се, Жирмунский,Тобой водимый факультет!И где колонны, где Синоды?И где Невы игривы воды?Не вы стремите к высотам!Не воды льются там, не реки:Чувствительные человекиПитают жар к искусствам там!

Ни темных лестниц мрак обильный,Ни коридора гибкий змийНе столько привлекают сильно,Как авдитория с людьми.Они пришли испить науки,Они к нам простирают руки,Так дайте ж, дайте ж им воды.Но сей воды отнюдь не пейте,А в лекциях своих излейтеНа глав внимающие льды!

Методологии потопы!Поэтики — есть полн бассейн!Но се — фонетику ЕвропыВолнами катит Беренштейн!Устами жадно припадитеИ «о закрыто» возгласите —И выпейте до дна ее!Но нет, не пейте, — подождите, —Европу мало пощадите,Оставьте малость для нее!

Но ах, слегка коварны дамы,Коварский же коварен весь —И, может, злость уж эпиграммыГотовит для поэта здесь?Но нет, не верно! Нет, Коварский,Коварный столько ж, сколь ПожарскийПожарным предстоит для нас.А дамы, дамы, будем прямы, —Как ламы или далай-ламы,На эпиграммы дамы пас.

Бряцай же, Феб, у входа в зданье —Греми и бубнов не жалей,И пусть темно до ног ломаньяИ прочих бренных тех частей.Но се — глядите: на ГалернойГорит огонь науки верный,Возжен в студенческих главах, —Он нам горит, он нас прельщает,Он путь нам темный освещает,Да не преткнемся в воротах.

Факслис 1920—1922

В дни голода, тревог, печали,Расстрелов, обысков и бедМы как-то раз образовалиИскусств Словесных Факультет

Сначала выбрали туда мыВсех с окончанием на ский;Такое было время — дамыНосить уж начали носки.

И — чудо! Валерьян ЧудовскийС Жирмунским за одним столом;Фаддей Зелинский - Виктор Шкловский!Не факультет — прямой содом!

А там пошли еще: Слонимский(Не беллетрист, а пушкинист),И Томашевский, и Лозинский,И Эйхенбауман[1110]-формалист.

И Энгельгардты, и Бернштейны,И Гофманы — идут горой!И Адрианова, и ейныйМуж, академик и герой.

И вот объявлено начало:Мороз пять градусов, и пятьУчеников собралось мало,Но избранные, так сказать.

Был Фиш, был Азбелев,Коварский — Какие имена славней?Мы угостили их по-царскиМетодологией своей.

И дамы были — я, ей-Богу,Не помню, сколько было дам;Я за одну мужскую ногуДесяток лучших дам отдам.

Но к делу. Так прошло два года...Фиш скрылся, остальные — тут.На нас уже явилась мода —Студенты к нам толпой идут.

Пройдет еще лет пять — и методНаш постареет, как и мы;Таков закон железный этот —Из царства света в царство тьмы.

Но — Азбелев, Коварский, дамы!Клянитесь все сегодня в том,Что будем умирать когда мы,Вы, будущие папы, мамыИ на кафедрах наши замыВы издадите для рекламыВоспоминаний целый том!26/XI. 1922.

3. Беломорские стихи Игоря Терентьева

На протяжении долгих лет судьба Игоря Терентьева после 1931 г. была загадочной. Согласно официальной справке он числился умершим в 1941 году, но было ясно, что это — обыкновенная «липа», которой человекогубительное ведомство заметало (хотя бы отчасти) свои кровавые следы. И на протяжении довольно долгих лет наиболее убедительно выглядела версия, что он, отбыв срок, отказался вернуться на «свободу», отдал свою фамилию кому-то из зэков, а сам под чужой фамилией остался в лагерях и дальше, постепенно смешавшись с людской массой уже до полного неразличения.

Версия, конечно, оказалась красивой легендой. Благодаря усилиям С.В. Кудрявцева мы знаем, что Терентьев был освобожден, потом повторно арестован в 1937 году и после двухнедельных допросов с заранее предрешенным исходом расстрелян[1111]. Мы знаем теперь и то, что на строительстве Беломорско-Балтийского канала он был довольно заметной фигурой, попавшей даже на фотографию в известном памятнике эпохи, воспетом Солженицыным. Но о его деятельности там практически ничего известно не было.

Меж тем лагерная деятельность известных людей искусства, будучи, конечно же, гротескным искажением их естественных интенций, все же может, пусть и в обезображенном виде, сохранить хотя бы некоторые черты их творчества. Отмыть истинное изображение лица, замазанное красками казенного тюремного оптимизма и верноподданнической риторики, — задача необыкновенно трудная, и в данный момент мы за нее не беремся. Но сохранить записанную лозунгами и агитплакатами фреску мы обязаны, даже если никто уже на ней не сумеет никогда рассмотреть прежнего образа. Потому свидетельства о лагерном театре, о постановках, делавшихся Терентьевым, а также его стихи этого периода должны стать достоянием исследователей. Предлагаем читателю одно стихотворение, дошедшее до нас в составе архива Сергея Алымова.

После возвращения из Харбина на родину Алымов был, разумеется, арестован и отправлен на Соловки, а оттуда переведен на строительство Беломорканала, где, к счастью для себя, попал не на взрывные или земляные работы, а на должность техреда беломорской газеты «Перековка». Газета уже нисколько не напоминала издания соловецких времен, притворявшиеся прибежищем интеллектуального общества, которому позволительно существовать и здесь, за лагерной колючкой. По своему содержанию «Перековка» была обычным советским агитационным листком, что особенно явственно было в ее бюллетенях, специально предназначенных для развешивания на стенках[1112]. Но и основное издание также было бы вполне заурядным, не представляющим интереса даже для самого квалифицированного читателя, если бы не встречающиеся время от времени имена довольно известных поэтов: самого Алымова и Владимира Смиренского. Очевидно, что желание напечататься было сильнее всего, и потому не только лагкоры присылали в газету свои корреспонденции, но и самодеятельные поэты всячески упражнялись в стихописании. Часть архива «Перековки» сохранилась в бумагах Алымова, после его смерти попавших в РГАЛИ[1113]. Среди этих бумаг — неизданная поэма Смиренского (а также вырезанные из газеты его стихи, в «Перековке» напечатанные), газетная вырезка стихов Сергея Кремкова — приятеля молодости Ларисы Рейснер, поэта и краскома, с которым она долгое время переписывалась[1114], бесценная для будущего серьезного исследователя блатного фольклора КНИГА АЛЬБОМ. 1929 год. Стоит 50 коп. Жердевска района село Чикривка Воронин Николай Михайлович рождения 1905 года. В альбоме 80 листов (особенно примечательно, что записи сделаны разными людьми непосредственно из той среды, где эти песни бытовали, их возможно датировать, а немалый объем текстов позволяет хотя бы приблизительно определить репертуар). И среди этих стихов — два листа бумаги, исписанных почерком Игоря Терентьева. Бумага сравнительно неплохого качества (если вспомнить, что и находившиеся вне лагерей люди постоянно жаловались на нехватку бумаги), чернила почти не выцвели, почерк аккуратен — все свидетельствует о том, что писалось это не в предельном отчаянии, а в относительном (по-лагерному, конечно) довольстве. На первой странице (кажется, тоже почерком Терентьева, хотя уже другими чернилами) помета: «Материал для композиторов. Иг. Терентьев». Первоначальное зачеркнутое заглавие — Каналармейцы. Сохраняем авторскую орфографию и пунктуацию. Кажется, в других комментариях публикуемый текст не нуждается.