Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ
— Был я в нем, да сбежал.
— Не понравилось?
— Ага.
— Чем же?
— Воспитатели ребят палками лупят. С шамовкой голодно, со спаньем холодно. Работа, как для больших. Да еще, гады, заставляли петь "Интернационал" тем, которые моего батьку и мамку убили…
Мы ничем не могли помочь маленькому певцу. Денег не имели почти никогда (откуда же у советского студента деньги?), а о том, чтобы устроить его в студенческом общежитии, не могло быть и речи. За это нас бы самих оттуда выгнали. Несколько раз еще мы встречали и подкармливали — хотя и скудно — Мишку, а потом он исчез. Произошло это после большой облавы на беспризорных детей, проведенной днепропетровской милицией…
Через два года я неожиданно встретил Мишку в ухта печорском концлагере. За это время он почти не изменился; был такой же маленький, дрожащий от холода, голодный и так же жалобно пел. Только стал он еще худее. Мне Мишка обрадовался, как родному, и вместе с тем опечалился.
— Значит и вас, дяденька, тоже забарабали (арестовали забрали) спросил он.
— Как видишь, Миша, — ответил я.
— За что они вас? — Говорят, что я каэр (Контрреволюционер).
— Непохожий вы на каэра. Никогда этому не поверю.
— А вот следователь поверил.
— Так он же гад лягавый. Плюньте вы на него, холеру гепеушную.
— Плюнуть, конечно, можно, но какая от этого польза?
— Да, пользы не видать, — согласился Мишка и добавил со слезами в голосе:
— Эх, дяденька! Одинаковые мы с вами. Несчастные мы. Вот и вам тоже счастья-доли нету…
Спустя несколько дней после этого разговора заключенные сообщили мне новость, которой я сначала не поверил. Оказывается, Мишка с двумя приятелями приблизительно такого же возраста, как и он, бежал из лагеря. Бежали они в январе, в лютый мороз. Охрана заметила побег и начала стрелять им вдогонку. Ванька» один из приятелей Мишки, был ранен в плечо. За беглецами послали погоню, но начавшаяся снежная пурга быстро сглаживала их следы. Вернувшиеся в лагерь, после нескольких часов безуспешных поисков, охранники, доложили начальству:
— Разыскать невозможно. Пурга. Начальник лагеря злобно проворчал:
— Жаль. А, впрочем, все равно. Они или замерзнут или в руки к комикам попадутся…
Переждав пургу в чаще соснового леса, беглецы двинулись на юг. Двое суток Мишка и другой его приятель Петька вели под руки, а затем несли раненого товарища. На рассвете третьего дня Ванька, рана которого была плохо перевязана, умер от потери крови. Они зарыли его в снег и пошли дальше вдвоем. Пытались ловить мелких зверьков и птиц, но из этого ничего не получалось. Оружия у них не было, а делать силки или капкан они не умели.
Еще через два дня Мишка и Петька очутились на том месте, где похоронили Ваньку. Оказалось, что заблудившись, они сделали круг по лесу. Снежная могила Ваньки была разрыта, а от его трупа остались только кости, обглоданные волками. Голодные, четверо суток ничего не евшие дети, несколько минут молча смотрели на останки своего товарища. Потом, не сговариваясь, начали хватать кости и жадно пожирать клочья человеческого мяса, оставленные на них волками. Наевшись, почувствовали ужас и угрызения совести от содеянного ими и раскаяние в нем, и поторопились поскорее покинуть страшное место волчьего и людского насыщения. Шли на юг, потеряв счет дням. Наконец, Петька не выдержал и, совершенно обессиленный, свалился в сугроб. Мишка попытался его поднять на ноги, но не смог; на это нехватало сил. К утру Петька замерз.
Мертвый беглец остался лежать в снегу, а еле живой побрел прочь от него, не выбирая направления и не соображая куда идет. Он так изголодался и обессилел, что есть ему уже не хотелось. С каждым шагом беглеца последние остатки его сил уходили от него. Поняв, наконец, что ему не спастись, он в отчаянии упал на опушке заснеженного леса и заплакал. Постепенно ему стало теплее, потом жарко и его слезы сменились сном…
Спящего и замерзающего мальчика нашел зырянин, проезжавший мимо верхом на лошади. Это был один из "комиков" — охотников на беглецов из концлагерей. Он подобрал Мишку, растер его снегом и привез в свое жилище. Но мальчика уже нельзя было спасти; он до костей обморозил лицо, руки и ноги.
Мишка умер, не приходя в сознание. До последних смертных минут он бредил; рассказывал подробности побега, звал мать и отца, плакал, неумело, по-детски молился Богу и пел свою любимую песню "Позабыт-позаброшен". Сидя над ним, зырянин молча и равнодушно слушал. Трупик Мишки "комик "отвез в управление лагеря, коротко — своими словами — рассказал там о бреде умиравшего мальчика и получил "за поимку беглеца" 25 рублей.
Случай с неудавшимся побегом лагерное начальство использовало для устрашения других заключенных. Их согнали на "летучее собрание" и начальник лагеря, указывая на труп беглеца, сказал им очень короткую, но внушительную речь:
— Видите? Бежал и вот до чего добегался. Другим то же будет, которые захотят из лагеря сорваться. От нас все равно не убежите. Нам сама здешняя природа помогает. Советую это крепко запомнить…
Так погибли трое тех, о которых когда-то Ленин сказал красивые слова:
— Дети — цветы жизни, наше будущее. К его словам можно добавить: жаль только, что эти цветы в Советском Союзе рано и быстро вянут…
7. По следам Павлика
Только одного желает Максим Прохоренко — смерти; но ему не дают умереть. Он ожидал расстрела, а его приговорили к десяти годам концлагерей. Дважды в тюрьме он пытался покончить жизнь самоубийством: в первый раз повесился, во второй — остро наточенным краем железной пуговицы перерезал себе вены на руке. Обе попытки кончились для самоубийцы неудачей. Из петли его вынули, а вены залечили. Жизнь опротивела ему уже давно, с того дня, когда он, будучи 12-летним мальчишкой, предал своего отца в руки ГПУ…
В советской сельской школе и отряде юных пионеров Максима воспитывали совсем не так, как других школьников в дореволюционные времена. Его упорно и неутомимо учили доносительствовать на родителей, товарищей и первых встречных людей, сказавших или сделавших что-либо неугодное партии большевиков и советской власти; его призывали идти по следам Павлика Морозова, которому за предательство отца поставлен памятник; ему, при каждом удобном случае твердили:
— Если ты видишь, что твой отец или мать, твои товарищи, знакомые и вообще любой человек являются врагами советской власти и вредят ей, сообщи о них органам ГПУ. Это твой долг юного пионера, будущего советского гражданина и строителя коммунизма. Советская власть оценит по заслугам твою классовую бдительность и готовность помогать взрослым в разоблачении врагов нашего социалистического общества. Будь таким, как Павлик Морозов. Докажи свою преданность делу коммунизма и ты станешь в СССР большим человеком.
Эта подлая система воспитания сексотов из детей действовала сравнительно на немногих школьников, но на Максима подействовала вполне. Влияние школы и пионерского отряда оказалось сильнее влияния семьи и 12-летний "будущий строитель коммунизма", пойдя по позорным следам Павлика Морозова, тоже предал отца. Он донес в ГПУ, что его отец антисоветски настроен, ругает власть, и скрыл от обложения налогом шесть пчелиных ульев. Прохоренко-старшего по доносу сына арестовали. На очной ставке с ним, а затем и перед судьями Максим был главным его обвинителем.
Виновным себя Прохоренко не признал и свое "последнее слово подсудимого" закончил таким обращением к сыну:
— А тебя, сынок, пусть Бог накажет так же, как наказал меня. Я не проклинаю тебя, но в молитвах, до самой смертной кончины, буду просить Господа Бога, чтобы Он поступил с тобой по-справедливости. И с этого дня, когда ты в последний раз свидетельствовал против родителя, пусть жизнь твоя станет горькой…
Прохоренко был осужден на десять лет лишения свободы. Горькая жизнь у Максима началась в тот же день. Когда он возвращался с последнего судебного заседания домой, его встретили на улице соседские мальчишки и стали дразнить:
— Максимка-гепеушник! Отца засудил. На красный ошейник отца променял. Гепеушный Максимка!
Он ввязался в драку с ними и был избит. Мать, увидев избитым вернувшегося домой сына, не проявила никакого сочувствия к нему. Наоборот, она высказала сожаление, что ему мало досталось от мальчишек:
— Так тебе и надо. Жаль, что больше не всыпали. Таких пащенков и предателей, как ты, до полусмерти бить надо.
Смыв кровь с лица, он попросил есть. Мать ничего не ответила.
— Покормишь ты меня? — повторил он вопрос.
— Не за что тебя кормить, — сказала она. — Вон на полке хлеб. Бери сам, режь и ешь.
Максим отрезал хлеба и начал есть. Мать села за стол и заговорила медленно и тоскливо:
— Чужой ты мне стал, Максимка, как отрезанный ломоть. Видеть тебя не могу. Противно с тобой рядом быть. Ушел бы ты из дому.
