Фаина Раневская - Письма к подруге

Ох, не буду продолжать, а то разрыдаюсь.

Целую тебя, Фирочка.

Прости меня за грустное и сумбурное письмо.

Твоя Фаня.

Милая моя Фирочка!

Доставая конверт из ящика, ты, наверное, подумала, что я взялась за ум и начала писать тебе регулярно. Ох, милая моя, я бы предпочла совсем не писать тебе этого письма, потому что лучше бы не было повода. Лучше бы я написала тебе, как обычно – через месяц-полтора. Но пишу сейчас. Уже не первый день хочу излить тебе душу. Дважды садилась писать, но начинала плакать и руки дрожали.

У Таирова крупные неприятности. У всего Камерного неприятности. Ты, я уверена, уже знаешь, что «Богатырей»[82] запретили вскоре после премьеры, но подробностей ты не знаешь. Я тебе все расскажу, чтобы ты представила, на краю какой глубокой пропасти сейчас находится театр.

Как я узнала от Ниночки (я почти все новости Камерного узнаю от нее), Алиса Георгиевна была против постановки «Богатырей», да еще и с глупыми стишками Демьяна Бедного[83]. Ты знаешь, милая, как трепетно я отношусь к поэзии и поэтам. Все им готова простить, кроме отсутствия таланта. Бедный – не поэт и у него не стихи, а именно что стишки. Лучше бы Таиров заказал либретто кому-то другому, а не этому мишигинеру[84]. Бедный сейчас не в чести, одно его имя уже вызывает неприязнь, вот зачем Таирову было с ним связываться? Что, разве мало в Москве поэтов? Ниночка не знает, чем Бедный прельстил Таирова, а значит, этого не знает и Алиса Георгиевна, иначе бы она ей сказала. Я подозреваю, что Таирова привлекла скорость, с которой пишет Бедный. Он «печет» свои стишки быстрее, чем блины. Раз-два и готово. Возможно, другие поэты не соглашались портить чужие стихи, ведь наш Демьян не написал либретто от начала до конца, а переработал то, что в прошлом веке написал драматург Крылов (не баснописец, а другой). И то, что Таиров с Бедным давно знакомы, тоже сыграло роль. Ох, неужели Таиров не понимал, что с Бедным связываться не стоит?

Еще во время репетиций «Богатырей» я слышала от Ниночки, что спектакль «так себе». У милой доброй Ниночки эти слова равнозначны моему «жуткая дрянь». Все шло не так с самого начала, Алиса Георгиевна была недовольна, но Таиров делал вид, что ничего не замечает. Я предполагаю (я же хорошо его знаю), что он сделал ставку на «Богатырей», хотел заслужить похвалу свыше. Как же – народная тема, революционный поэт написал либретто, вроде бы все должно быть в духе времени. Его же, бедного, все критикуют за то, что его постановки этому духу не соответствуют. Но Таиров перегнул палку. Точнее, стал гнуть ее не в ту сторону. На премьере был Молотов[85], и ему не понравилось, что на сцене высмеивают богатырей. А Таиров не только богатырей высмеивал, но и крещение Руси, чего ему совершенно не стоило делать. (К слову, если ты не знаешь, то он выкрест, крестился, чтобы получить «правожительство»[86].) Это тоже вызвало недовольство, поскольку крещение считается исторически прогрессивным фактом. Молотов ушел после первого акта. Это был очень плохой знак. Стало ясно, что пьесу запретят играть, и так оно и вышло. Но дело не в запрете, Фирочка, а в том, что по поводу этой пьесы было постановление ЦК[87], и в том, что другие режиссеры сразу же начали пинать Таирова. Я ему за это сразу же простила все обиды. Не выношу, когда пинают упавшего, сердце разрывается от жалости. От Мейерхольда[88] ничего хорошего ждать не приходится. Этот пнет любого режиссера из зависти, потому что сам в искусстве полный профан. В самое тяжелое время у меня даже и мысли не возникало, чтобы пойти к нему на «погост» (так я про себя называю его ГОСТИМ). Помимо того, что он полная бездарность, он еще и страшный самодур и грубиян. Толстой-третий[89] написал сказку «Золотой ключик». Прочти ее, он там ославил множество народу под видом сказочных героев. Я бы сама не догадалась, но мне объяснили в театре. Главный герой Буратино – это Горький, Мальвина – жена Блока Любовь Менделеева, а сам Блок выведен как Пьеро. В сказке есть злодей Карабас-Барабас, директор кукольного театра, так вот это – Мейерхольд.

Черт с Мейерхольдом, но я очень переживаю из-за того, что сказал Станиславский. Вот надо же было ему, корифею, на старости лет ввязываться в эту свару. Я понимаю, что между ним и Таировым были противоречия, которые порой переходили в конфликты, но нельзя же забывать о милости к падшим. Вот клянусь тебе, Фирочка, что если нашу Добржанскую (ты прекрасно знаешь, как я к ней отношусь) вдруг начнут выгонять из театра, то я ни за что не позволю себе нападать на нее. Может, даже и заступлюсь. Скажу, что молодая еще, не надо ломать ей судьбу. Но пинать ее не смогу. А Станиславский не просто высказался, он вынес приговор. Назвал Камерный театр деляческим, обвинил в формализме и сказал, что Камерный – театр Коонен. Представь себе, Фирочка, – «театр Коонен»! Алиса Георгиевна прорыдала больше часа, когда ей передали эти слова. Никак успокоить не могли. Знаешь, милая, мое уважение к Станиславскому после этих его слов не исчезло, но сильно уменьшилось. Уважаю теперь его только как режиссера, но не как человека, увы. Думаю – неужели его так задел уход Алисы Георгиевны к Марджанову?[90] Неужели он такой злопамятный? Я слышала от человека, не заслуживающего доверия (от одной большой сплетницы), будто Станиславский настроил Луначарского против Марджанова и потому тот был вынужден уехать из Петрограда в Грузию[91]. Я еще могу понять и объяснить обиду Станиславского на Марджанова. Ты принимаешь в свой театр режиссера, который учится у тебя, а затем открывает у тебя под носом свой театр, да с размахом открывает, с претензией на то, что его театр станет лучшим в Москве. Конкурентов никто не любит. Но таить обиду на актрису, перешедшую из одной труппы в другую, это низко. Крепостное право давно отменено, и, насколько мне известно, Алиса Георгиевна, поступая в Художественный, не связывала себя никакими долгосрочными обязательствами. Вспомнила к слову рассказ Павлы Леонтьевны о том, как ее травили газетчики в Одессе в 1907 году. Стоило ей только приехать, как в одной из одесских газет написали, что актриса Вульф не держит своего слова и ради лишнего рубля готова на все. Представляешь, Фирочка? Павла Леонтьевна была в растерянности. Она не понимала, кому понадобилось ее порочить? Ведь в Одессе у нее не было ни одного врага. Позже оказалось, что то была месть ростовского антрепренера Крылова. Двумя годами раньше Павла Леонтьевна подписала договор с Крыловым, но затем ее пригласили в Москву к Коршу. Корш уплатил Крылову неустойку в 3 тысячи рублей, чтобы заполучить актрису, на которую имел большие виды. Крылов неустойку взял, то есть согласился на уход Павлы Леонтьевны к Коршу, а спустя два года отомстил! Вот негодяй!

Плохо дело! Ох, как плохо! «Богатыри» не первая запрещенная постановка Камерного, к запретам Таирову не привыкать, но на сей раз к запрету примешано много политики. Таирова обвиняют в политической близорукости, саму постановку называют «политическим провалом» и т. д. В «Правде» напечатали статью «Театр, чуждый народу». Ты только представь себе! Говорят, что Керженцев[92] в своем кабинете орал на Таирова так, что было слышно на улице, – неслыханное унижение! Керженцев не любит Таирова с тех пор, как тот уволил с поста заместителя директора Камерного его жену, дамочку, как две капли воды похожую на вашу бакинскую Розу Ефимовну[93]. Но вряд ли бы до этого случая он позволил бы себе такое. У Таирова был сердечный приступ, боялись худшего, но, слава Богу, обошлось.

Мы боимся, что театр могут закрыть. Есть основания бояться. Что тогда будут делать Алиса Георгиевна с Таировым? Что будет с другими актерами? Ах, если бы ты знала, милая моя, как мне жаль Камерный. Прикипела к нему душой навек. Думала, что все уже, отвыкла от Камерного – а нет, не отвыкла. Говорю, что я навек отравлена Таировым, вроде бы в шутку, а на самом деле всерьез. Ездила в Камерный, видела всех. Алиса Георгиевна похожа на свою тень. Расцеловала меня, хотела что-то сказать, но начала плакать. Зато Таиров, едва увидев меня, увел в кабинет и начал обстоятельно расспрашивать о моих делах. Посетовал на то, что все никак не может вырваться, чтобы посмотреть «Вассу» в ЦТКА (я оценила этот реверанс), и вдруг сказал: «Простите нас, Фаина, за то, что мы с вами так обошлись». Фирочка, я чуть со стула не упала от удивления. Услышать такое от Таирова! Это так же невероятно, как танцы в Йом-Кипер[94]! Я опешила, замерла с раскрытым ртом. Ты же знаешь, милая, какой у меня дурацкий вид, когда я бываю чем-то сильно удивлена. Таиров повторил свои слова. Я пришла в себя и начала убеждать его в том, что ему не за что просить у меня прощения. Вышла трогательная сцена, а затем он сказал, что если бы его театр не находился бы на грани закрытия, то он бы прямо сейчас взял меня в труппу. Я ответила на это, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, но тут же испугалась, что мой ответ может быть истолкован как свидетельство того, что я на него обижена. Снова растерялась, залепетала что-то несусветное, чуть не разрыдалась. Короче говоря, испортила всю сцену.