Владлен Измозик - «Черные кабинеты» История российской перлюстрации. XVIII – начало XX века
Миллер пришел в ужас и стал умолять отца возвратить ему письмо, но отец мой отвечал, что отдаст его только в таком случае, если Бенкендорф о нем напомнит Миллеру. При этом отец мой спросил Миллера, разве не случалось ему получать от графа целые ворохи бумаг с просьбой положить их в особый ящик стола и недели через две, при напоминании об этих бумагах со стороны секретаря, просить последнего бросить их в огонь? Миллер отвечал, что это даже часто случается. Следовательно, – возразил мой отец, – тебе нечего бояться. Если бы, паче чаяния, Бенкендорф и вспомнил о письме, то ты скажешь ему, что уничтожил его вместе с другими бумагами согласно распоряжению Его сиятельства. Миллер согласился на это, а отец мой немедленно отправился к Пушкину, чтобы сообщить ему о случившемся. Бенкендорф не вспомнил о письме.
Далее Ф.М. Деларю писал, что Пушкин отомстил А.Я. Булгакову, послав в Москву порочащее его письмо. В результате, «как оказалось по справкам, оно действительно не дошло по назначению, но в III Отделение представлено не было»1301. Понятно, что такие справки мог навести только П.И. Миллер.
И он откликнулся на эту публикацию. В своем письме Миллер в целом подтверждал сообщение Деларю-сына, но вносил ряд уточнений. По его воспоминаниям, дело происходило в апреле 1834 года, когда А.Х. Бенкендорф получил от московского почт-директора А.Я. Булгакова копию письма Пушкина жене, «отмеченную припискою: с подлинным верно». «Подлинное же письмо было послано своим порядком к Наталье Николаевне».
Прочитав копию, граф положил ее в один из двух открытых ящиков, стоявших по обеим сторонам его кресел перед письменным столом. Так как каждый ящик был перегорожен на три отдела и этих отделов выходило шесть, то граф нередко ошибался и клал полученную бумагу не в тот отдел, для которого она предназначалась. Это, разумеется, вело к тому, что граф потом долго искал ее и находил не прежде, чем перебрав бумаги. Такая процедура ему, наконец, надоела, и он поручил мне сортировать их каждый день и вынимать залежавшиеся. Когда я увидел копию в отделе бумаг, назначенных для доклада Государю, у меня сердце дрогнуло при мысли о новой беде, грозившей нашему дорогому поэту. Я тут же переложил ее под бумаги в другой раздел ящика и поехал сказать Деларю… чтобы он немедленно дал знать об этом Пушкину на всякий случай. Расчет мой на забывчивость графа оказался верен; о копии уже не было речи, и я через несколько дней вынул ее из ящика вместе с другими залежавшимися бумагами1302.
Впоследствии писатель В.В. Вересаев заявил, что «рассказ Миллера не внушает никакого доверия»1303. Но если признать достоверность этих сообщений (а добросовестность мемуаристов сомнений не вызывает), то возникает вопрос: каким же образом Николай I узнал о содержании письма Пушкина? Большинство писавших на эту тему и цитировавших рассказ Миллера вообще не затрагивают данного противоречия. Выдающийся историк и писатель Н.Я. Эйдельман, наиболее подробно описавший этот эпизод, высказал предположение, что, «вероятно, была еще одна копия того же письма, которая все же дошла к Николаю I»1304. Но в подобных случаях копии делались в одном экземпляре, да и не могла другая копия пройти мимо А.Х. Бенкендорфа, а значит, и мимо Миллера. Возможно, в то время были перлюстрированы и другие письма Пушкина жене. Их за апрель 1834 года до нас дошло семь: от 17‐го, 19‐го, 20–22‐го, 24‐го, 28‐го числа и от 30‐го (два письма)1305. Поэтому может быть, что лицейские друзья скрыли копию другого письма. Во всяком случае, в данном эпизоде мы остаемся в области версий и никакой абсолютной истиной относительно истории с копией пушкинского письма не располагаем.
В 1827 году было прочитано письмо двадцатилетних приятелей А.И. Кошелева (будущего известного славянофила) и В.П. Титова (будущего писателя и дипломата) из Петербурга в Москву своему товарищу, И.В. Киреевскому (будущему религиозному философу) с просьбой объяснить его позицию по актуальным вопросам. 6 июля 1827 года Бенкендорф поручил своим подчиненным выяснить: «Кто такой Киреевский, какую он имеет общую репутацию, какого поведения, с кем находится в связях и сношениях?» Такую же информацию он потребовал выяснить и в отношении авторов письма. 9 августа в Петербург пришло донесение начальника 2‐го округа Корпуса жандармов генерала А.А. Волкова. О Киреевском сообщалось, что в его разговорах, «отрывистых и остроумных», «приметна искра либеральная; однако же… весьма осторожен, а других уважительных пристрастий в нем не видно». В результате по распоряжению Бенкендорфа, утвержденному государем, за всеми троими было учреждено негласное наблюдение1306.
В августе 1830 года молодой чиновник канцелярии новороссийского губернатора М. Кирьяков в письме восторженно писал об июльской революции во Франции, свидетелем которой он был в Париже: «Я не могу… благодарить досыта свое счастье, доставившее мне случай видеть революцию 26, 27 и 28 июля. Ничего более любопытного я не могу видеть в жизнь свою – в три дня низвергнутую монархию. Были минуты ужасные, как, например, в то время, когда разнесся слух, что обложил Париж войском и хочет принудить к повиновению непокорных своих подданных голодом». Автор письма, по мнению III Отделения, оказался «столь же нелепым, как и предосудительным революционером». Тем не менее Кирьяков был уволен со службы и взят под надзор1307.
Просмотру подвергались письма не только людей подозрительных в политическом отношении (к таковым, безусловно, относился А.С. Пушкин) или случайных, но и тех, чья преданность престолу, казалось бы, не вызывала сомнений. Например, воспитатель цесаревича Александра (будущего Александра II) поэт В.А. Жуковский писал своему другу А.И. Тургеневу в ноябре 1827 года:
Удивительное дело! Ты только 12 ноября получил первое письмо мое. Итак, ты не получил многих. Не понимаю, что делается с письмами. Их читают, это само по себе разумеется. Но те, которые их читают, должны бы, по крайней мере, исполнять с некоторой честностию плохое ремесло свое. Хотя бы они подумали, что если уже позволено им заглядывать в чужие тайны, то никак не позволено над ними ругаться, и что письма, хотя читанные, доставлять должно. Вот следствие этого проклятого шпионства, которое ни к чему вести не может. Доверенность публичная нарушена; то, за что в Англии казнят, в остальной Европе делается правительствами. Часто оттого, что печать худо распечаталась, уничтожают важное письмо, от которого зависит судьба частного человека. И хотя была бы какая‐нибудь выгода от такой ненравственности, обращенной в правило! Что ж выиграли, разрушив святыню – веру и уважение к правительству? – Это бесит! Как же хотеть уважения к законам в частных людях, когда правительства все беззаконное себе позволяют? Все это для тех, кто рассудит за благо прочитать это письмо1308.
В число подозрительных писем, которые вскрывались и из которых делались выписки для императора, попадала переписка между выпускником Пажеского корпуса князем С.А. Долгоруким и его отцом, сенатором и будущим министром юстиции князем А.А. Долгоруким; начальником Училища колонновожатых генералом А.И. Хатовым и его предшественником Н.Н. Муравьевым; публицистом А.И. Тургеневым и писателем, драматургом С.П. Жихаревым; сатириком и журналистом А.Ф. Воейковым и писателем Н.А. Полевым и между многими-многими другими1309.
В 1840 году перлюстрированное письмо стало причиной новых неприятностей для А.И. Герцена. Можно напомнить, что в 1834 году он, в ту пору молодой человек – двадцати двух лет от роду, был арестован по «делу о лицах, певших в Москве пасквильные песни» и до лета 1839 года находился в ссылке под гласным полицейским надзором. В начале 1840 года в чине титулярного советника был принят на службу в канцелярию Министерства внутренних дел. Управляющий министерством граф А.Г. Строганов покровительствовал ему. Но в конце того же года было перлюстрировано письмо Александра Ивановича своему отцу И.А. Яковлеву в Москву. В нем, в частности, упоминалось об убийстве купца будочником (полицейским) у Синего моста. В результате Николай I распорядился за «распространение неосновательных слухов о происшествиях в столице» выслать Герцена в Вятку. На допросе, проводившемся управляющим III Отделением и начальником штаба Корпуса жандармов Л.В. Дубельтом, и на аудиенции у начальника III Отделения и шефа Корпуса жандармов А.Х. Бенкендорфа Герцен доказывал нелепость преследования за сообщение, о котором широко судачили в Петербурге. Наказание было смягчено. Летом 1841 года Александра Ивановича отправили советником губернского правления в Новгород1310.
В 1840‐е годы вскрывались письма тяжелобольного поэта Н.М. Языкова. В частности, по поводу его письма брату Петру в Симбирск в меморандуме для императора отмечалось, что поэт, «входя в рассуждение о политических предметах, объясняет мысли свои в весьма темных выражениях». Николай I предписал начальнику 2‐го округа Корпуса жандармов «иметь за Языковым секретное наблюдение»1311.
