Владлен Измозик - «Черные кабинеты» История российской перлюстрации. XVIII – начало XX века
Ты хочешь знать, что я делаю – пишу пестрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого афеизма [атеизма]. Здесь агличанин [так в тексте], глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может быть существа разумного, творца и правителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но к несчастию более всего правдоподобная1287.
Это письмо послужило одной из причин ссылки Пушкина из Одессы в семейное поместье – село Михайловское.
Письма великого поэта перлюстрировались и в последующие годы. Надо напомнить, что, конечно, далеко не со всех перлюстрированных писем снимались копии. Если текст не представлял особого интереса, то письмо просто продолжало свой путь к адресату. Поэтому мы знаем лишь о тех случаях, когда изготовлялся меморандум, т. е. выписка. Известно, в частности, что в марте 1826 года было вскрыто и затем доложено императору письмо Пушкина писателю и другу П.А. Плетневу. Вызванный в том же году из ссылки в селе Михайловском в Москву, с приказанием Николая I явиться незамедлительно, поэт в сопровождении фельдъегеря покидал 5 сентября Псков. В этот день он успел отправить письмо своему однокашнику и другу А.А. Дельвигу. Само письмо не сохранилось, но мы можем судить о его содержании по документам М.Я. фон Фока. Управляющий III Отделением 17 сентября записал: «Пушкин… выезжая из Пскова,… написал… Дельвигу письмо, извещая его об этой новости и прося прислать ему денег с тем, чтобы употребить их на кутежи и шампанское»1288.
Даже после встречи Пушкина с императором и высочайшего прощения поэта перлюстрация его переписки продолжалась. Была снята копия с письма историка М.П. Погодина от 15 ноября 1826 года к Александру Сергеевичу. Погодин, получивший разрешение на издание журнала «Московский вестник», просил поэта прислать что‐либо из своих произведений для первого номера журнала. Это стало началом целого дела, разраставшегося вплоть до 1828 года. Перлюстрация письма была дана на отзыв Ф.В. Булгарину. И последний, в частности, писал:
Молодой журналист с либеральным душком, как Погодин,… легко увлечется наущением и влиянием чужого мнения… Два человека в Москве, князь Петр Андреевич Вяземский и Александр Пушкин, покровительством своим могут причинить вред. <…> Пушкин известен – это несчастное существо с огромным талантом служит живым примером, что ум без души есть меч в руках бешеного.
Уже 26 ноября начальник III Отделения и шеф жандармов А.Х. Бенкендорф направил письмо в Москву жандармскому полковнику И.П. Бибикову. Он просил организовать слежку за Погодиным и его связями, в особенности за Вяземским и Пушкиным. «Вы меня бесконечно обяжете, – писал Бенкендорф, – если найдете средство получить и представить нам в копиях поэтические отрывки, которые сей последний [Пушкин] собирается передать Погодину для публикации в его журнале». В своих ответах Бибиков стремился успокоить начальство, подчеркивая чисто литературный характер журнала. Тем не менее власть испытывала глубокое недоверие к поэту1289.
Были сделаны подробные выписки из писем отца поэта, С.Л. Пушкина, от 17 октября 1826 года к его брату Василию Львовичу и к М.М. Сонцову, мужу Е.Л. Пушкиной, тетки поэта; из письма неизвестного от 6 ноября 1826 года к графу М.Ю. Виельгорскому о возможной встрече с поэтом; из письма близкого друга Пушкина С.А. Соболевского от 20 сентября 1827 года писателю и переводчику Н.М. Рожалину. На двух из этих выписок сохранилась помета И.И. Дибича: «Для объяснений с г. [енерал] – а. [дъютантом] Бенкендорфом»1290.
Широкую огласку получила история с письмом Пушкина жене от 20–22 апреля 1834 года. Оно было отправлено Александром Сергеевичем из Петербурга в Москву, где находилась с детьми Наталья Николаевна. Судя по дальнейшему ходу дела, содержание этого письма доложили Николаю I. Скорее всего, внимание государя привлекли следующие знаменитые строчки:
Письмо твое я послал к тетке [Н.К. Загряжской], а сам к ней не отнес, потому что рапортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику [17 апреля 1834 года будущему Александру II исполнилось 16 лет. По российским законам для наследника это был возраст совершеннолетия] являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку, второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю, от добра добра не ищут. Посмотрим, как‐то наш Сашка [сын поэта] будет ладить с порфирородным своим тезкой [будущим Александром II], с моим тезкой [Александром I] я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями!1291
10 мая поэт записал в своем дневнике о получении им из Царского Села от В.А. Жуковского записки о том, что
какое‐то мое письмо ходит по городу и что государь ему об нем говорил. <…> Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и, нашедши в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастию, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоилось. <…> Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока [Э.Ф. Видок, известный французский сыщик, автор мемуаров] и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным1292.
К тому же, как указывают некоторые источники, убежденный в предназначении быть отцом своих подданных, император сделал замечание поэту по поводу письма к Наталье Николаевне. Пушкин был взбешен и не скрывал своего гнева. 16 мая он писал жене о беседе с домашним врачом по поводу ее здоровья, замечая, что тот «входил со мною в подробности, о которых по почте не хочу тебе писать, потому что не хочу, чтобы письма мужа к жене ходили по полиции. <…> На днях получишь письма по оказии»1293. Случившееся не забывалось. Через две недели, 29 мая, поэт вновь замечал: «Лучше бы ты о себе писала, чем о Соллогуб [графиня Н.Л. Соллогуб, к которой Наталья Николаевна ревновала мужа], с которой забираешь в голову всякий вздор – на смех всем честным людям и полиции, которая читает наши письма»1294.
В следующем письме жене, 3 июня 1834 года, Пушкин посвятил случившемуся целый абзац, явно рассчитывая, что его мысли по этому поводу узнают в Зимнем дворце:
Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто‐нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство буквально. Без политической свободы жить очень можно; без семейной неприкосновенности… невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя1295.
Наконец, заканчивая большое письмо Наталье Николаевне 11 июня, поэт вновь упоминал об этой истории: «На того [Николая I] я перестал сердиться, потому что, в сущности говоря, не он виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкаешь к…., и вонь его тебе не будет противна, даром что джентльмен»1296.
Вообще этой истории Пушкин стремился придать наиболее возможное в тех условиях общественное звучание. Он не скрывал происшедшего от своих друзей. В январе 1836 года, т. е. через полтора года после истории с письмом, Александр Сергеевич писал П.В. Нащокину: «Я не писал тебе потому, что в ссоре с московскою почтою»1297. Но, конечно, гнев поэта ничего не изменил в деятельности «черных кабинетов».
История с перлюстрацией письма Пушкина в апреле 1834 года имела продолжение через много лет. После первой публикации письма в журнале «Вестник Европы»1298 в печати появилось письмо сына бывшего лицеиста М.Д. Деларю, знавшего Пушкина1299. Ссылаясь на рассказы отца, Ф.М. Деларю сообщал следующее:
Письмо это было перехвачено в Москве почт-директором [А.Я.] Булгаковым и отправлено в III Отделение к графу Бенкендорфу. Секретарем Бенкендорфа был тогда [П.И.] Миллер, товарищ отца моего по Лицейскому пансиону1300. Граф передал ему письмо Пушкина, приказывая положить в портфель, с которым он отправился к докладу к Государю. Миллер, благоговея сам перед талантом Пушкина и зная отношение к нему отца моего, тотчас же бросился к последнему и привез с собою письмо Александра Сергеевича, спрашивая, что ему теперь делать? Отец мой, ни минуты не колебавшийся в своем решении – во что бы то ни стало избавить Пушкина от угрожающей ему крупной неприятности и знавший рассеянность графа Бенкендорфа, взял у Миллера письмо, прочитал его и спрятал в карман.
