Сергей Есин - Дневник. 2009 год.
О наших трех степенях в музыкальном образовании. Центральная музыкальная школа при Консерватории. Вся система музыкальных школ по стране. О русской школе. Приблизительно такую же систему создал в Лондоне выходец из России Иегуди Менухин. Теперь мы с помощью новшеств пытаемся эту систему разрушить. Кстати, именно в Лондоне, в Королевской Академии изобрели так называемое интегрированное образование. Вот оно-то прекрасно обходит трудности болонских доктрин.
Наши консерватории повторяют структуру университетов – здесь учатся музыканты и певцы всех основных специальностей. Отсюда – взаимовлияния в процессе обучения. За границей композиторов и музыковедов готовят в обычных университетах.
Среди прочего. А. С. не только накормил всех замечательным ужином, но и показал Рахманиновский зал, в котором я никогда не был.
16 сентября, среда. Несмотря на ворох дел, все же решил съездить в Дубну. От Москвы это 125 километров. У больного Анатолия, моего двоюродного брата, я не был с лета. Сейчас, уже у себя в Дубне, его подвергают химиотерапии. Поехали втроем: с Валерием, моим племянником, и его женой Наташей. День выбрали не случайно. Шестнадцатого у брата день рождения.
По дороге в машине довольно долго разговаривали. Мой племянник – отставной полковник, по натуре он мудрец, да вдобавок ко всему мудрец информированный. Уйдя на военную пенсию, работает он сейчас в крутом учреждении. Судя по всему, среди сотрудников постоянно идут разговоры на политические, да и технические темы. Я попросил объяснить мне его версию аварии на Саяно-Шушенской ГЭС. Здесь, оказывается, много чрезвычайно любопытных подробностей. Как я понял, многое из Интернета. Технические детали, расположения агрегатов, заслонок и водоводов я не привожу. Схема такая: о вибрации во втором блоке работники станции знали уже чуть ли не несколько недель. Она, видимо, образовалась, когда агрегат поднимали и меняли крепления, но не вычистили шпильки, на которые навинчиваются огромные гайки. Когда ржавчина облетела, возник люфт. Рабочие несколько раз пытались заглушить генератор – здесь технические подробности, не вполне мне понятные, – но каждый раз, когда уменьшалась частота вращения, вибрация резко увеличивалась. Для решения задачи и ревизии, что же происходит с механизмами, надо было приостановить несколько блоков. Но тогда резко уменьшалась выработка энергии, а значит прибыль. У директора или другого начальника, от которого зависело решение, именно в день аварии, 17 августа, праздновался днем рождения. Начальник этот выехал за пределы станции встречать гостей и, следовательно, был недосягаем для быстрого решения. Рабочие решили так: коли до сих пор ничего не случилось, то ничего не случится, если еще один или два дня турбина поработает. Но именно в этот день и произошла авария.
Высота плотины – 200 метров, это означает, что столб воды, давящей на лопасти турбину, обладает невероятной мощностью. Внезапная авария, вырвавшая из шахты агрегат, срезала все приборы и устройства, которые должны были закрыть проемы наверху. Потом с огромным трудом пятеро рабочих закрыли их вручную.
Все это я описываю, наверное, с техническими ошибками и упуская многие другие трагические детали. Например, в месте аварии должно было, по штатному расписанию, находиться 14 человек, но погибло 75.
Часа три сидели у Анатолия, сознание у него по-прежнему ясное и яркое. Жена и дочь говорят, что после химиотерапии ему лучше, но Валера, на руках у которого умирал его отец, мой брат, настроен менее оптимистично. Я как идеалист надеюсь на чудо, но я ведь верю и в то, что В. С. до сих пор со мною, и не удивлюсь, если откроется дверь и она войдет. «Есин, что у нас на ужин?» С Анатолием связана вся моя юность, его хорошо знала и Валя. Меня растрогало, что у Анатолия большое собрание, хотя, конечно, далеко не полное, моих книг. Есть и книга Вали о Лидии Смирновой с, как всегда у нее, искренним и точным автографом: «Книжку эту я не люблю, а вот Светика, – это жена Анатолия, – ласкового и доброго, люблю».
Теперь, даже уже больной, Анатолий прочел мою книгу, сделанную с Марком, и заметил, что мои взгляды несколько изменились. Посидели пару часиков, поели что-то полупарадное и поехали домой. По дороге завезли дочь Анатолия Татьяну, уже тоже бабушку, в местный университет, в котором она работает, и заехали на берег канала. Здесь кончается или начинается канал, а дальше – уже Московское море. Похоже, это именно то самое место, которое было показано в фильме «Волга-Волга». У входа в канал на просторы Московского моря стоит огромная скульптура, собранная из гранитных блоков, – В. И. Ленин. По монументальности она не уступает скульптурам Абу-Симбела в Египте. На другой стороне пролива стояла статуя И. В. Сталина. Ее после ХХ съезда взорвали. Татьяна рассказывала, что сделали это с большим трудом. Сразу же это красивейшее место здешние бомжи и пьяницы облюбовали для своих встреч. Острые на язык обыватели назвали это место «поминальней».
17 сентября, четверг. Сижу дома. Больная нога делает меня инвалидом. Занимаюсь готовкой и пишу дневник, заполняя пропуски. Днем приезжали из Союза книголюбов, надо было подписать документы на награды к 35-летию организации. К счастью, поблизости оказался Ашот, который большой дока в наградных делах. Основным событием дня стало чтение «Литературной газеты». Во-первых, Боря Поюровский изменил привычке своей юности писать невинные статьи о театре, где никого не обижал. Во-вторых, – событием стало невероятное по глубине и резкости интервью Владимира Меньшова. Здесь много мыслей, с которыми я готов согласиться.
О том, что настоящая литература всегда найдет своего читателя (это моя мысль), как они поступают с конкурентами, совершенно справедлива и находит еще одно подтверждение. Также, что для мести еще важнее, чем состав крови, важнее степень талантливости.
«Самое яркое впечатление за последнее время – «Учебник рисования» Максима Кантора, превосходного художника, который и писателем оказался блестящим. Я увидел в нем собеседника – очень умного, глубокого, саркастичного. Его анализ сегодняшней жизни творческой интеллигенции показался мне чрезвычайно точным и очень смешным. Поражен, что эта книга-событие не оказалась ни в коротких, ни в длинных списках многочисленных наших литературных премий. Так по-прежнему распределяют награды по принципу «свой – чужой». Конкурентов сегодня не хают, опасаясь привлечь к ним внимание. Их просто замалчивают».
О том, что в угоде моде не надо стыдливо оставлять своих кумиров только потому, что они кому-то мешают, и говорят так, как думали.
В поэзии моя первая и на всю жизнь любовь – Маяковский, и меня бесит, что его как-то тихо и целенаправленно выдавливают из общепризнанной на сегодняшний день обоймы больших русских поэтов. Туда даже Есенина, без которого русскую поэзию и представить себе невозможно, но не очень охотно включают.
О том, что все, предложенное модой или общим правилом, все равно любить невозможно, и чтобы сохранить свою индивидуальность надо, быть искренним. Или еще раз о Достоевском.
«У Достоевского никогда не мог осилить больше двадцати страниц за раз. Нарастало раздражение от тех самых психологизмов, которые так восхищают в нем читателя, особенно западного. Женщины его кажутся мне персонажами насквозь искусственными. От всех этих «а вот ручку-то я вам и не поцелую», переходящих из романа в роман, я просто на стену готов лезть. Это не мой писатель. Самым любимым автором был и остается Герцен: обширнейший ум, блестящее владение стилем, «бездна», как он любил выражаться, юмора. «Былое и думы» могу перечитывать бесконечно. Рискну заявить – это лучшее, что было написано на русском языке».
Казалось бы, обычный пассаж о самобытном русском пути или о Западе и Востоке. Здесь примечательно имя Петра Чаадаева, но соль приведенного ниже пассажа в последней фразе, где сформулировано то, что ощущали многие. Цитата начинается с риторического вопроса.
«…может быть, Запад растроганно принял наши извинения и раскаяния и распахнул нам свои объятия, и мы оказались приняты в семью цивилизованных народов, сбылись вековые мечты наших Чаадаевых? Да нет, придерживают нас уже двадцать лет в сенях, а мимо, брезгливо поглядывая в нашу сторону, следуют в светлую горницу куда более цивилизованные румыны, болгары и разные прочие албанцы. Еще один урок преподнесла нам новейшая история: антисоветизм был всего лишь эвфемизмом вульгарной русофобии».
Перед такой ясностью и смелостью можно, как говорится, и снять шляпу.
Во второй половине проковылял в банк. Увеличили платы за охрану. Потом поплелся в парикмахерскую. Здесь плата за стрижку увеличилась на 120 рублей. Возвращаясь обратно, поговорил по телефону с Колей Чевычеловым. Он рассказал, как он почувствовал себя воцерковленным. Оказывается, он только что ездил в Ленинград, чтобы приобщиться мощам Ксении Петербуржской. Я еще раз позавидовал людям, обретающим веру. Дальше, уже подходя к дому, встретил своего соседа Бэлзу. По-соседски довольно долго говорили. «Соседушка» – источник многих и чрезвычайно интересных сведений. В частности, он рассказал о похоронах Василия Павловича Аксенова и о речи Евгения Евтушенко. В известной мере эта речь, оказывается, была вызвана романом Аксенова, который сейчас печатается в журнале «Караван истории». Здесь Василий Павлович вывел многих друзей юности под прозрачными псевдонимами.
