Василий Захарько - Звездные часы и драма «Известий»
Евгений Бовкун, собкор в Германии:
Ты, наверное, помнишь массовое выкручивание рук с требованием дать генеральную доверенность Голембиовскому на право распоряжаться акциями и голосовать на собрании. Я отказывался, объясняя, что приеду голосовать сам. За что подвергался психотеррору по телефону в течение двух недель: с прямыми угрозами увольнения. В этом принимали участие многие, начиная с Дардыкина и Голембиовского, и кончая Лысенко (собкор в Берлине. — В. З.) и Коваленко (собкор в Париже. — В. З.). Прилетев в Москву, я хотел распространить в редакции открытое письмо к Голембиовскому (копия есть у Плутника), но, побеседовав с ним (в присутствии Поляновского), высказал ему содержание письма даже в более резких тонах. Я спросил, а что будет, если завтра они поссорятся с ОНЭКСИМ-банком? Ответа не получил. Я сказал Игорю: если меня собираются увольнять, то и акциями я могу распорядиться по-своему, но если редакции нужны я и мой опыт, то, разумеется, я продаю акции редакции («свою цену» я не назначал). Игорь долго молчал, потом сказал, что дает мне гарантию. В тот же день Дардыкин от имени Голембиовского гарантию уточнил: два года работы в Бонне. Такую же устную гарантию мне дал и Вадим Горяинов, поскольку вопрос продажи мною акций ОНЭКСИМ-банку обсуждался с Потаниным…
Леонид Капелюшный, собкор в Одессе. Акционером я себя, как и все, не чувствовал. Как-то по приезде в Москву Нина Дашьян (секретарь корсети. — В. З.) просто уговаривала меня докупить акции за приватизационные чеки — что-то там происходило в АО. Я отмахивался — чеков нет. Тогда она сама пошла в подземный переход на Пушкинской, купила этих сколько-то там чеков, и что-то там менялось. Или не менялось. Потому что в конце концов у меня акций оказалось стандартно мало — 21.
О продаже акций мне сообщил ответственный секретарь Сергей Дардыкин. Эти новые начальники все мне уже были чужие — по духу. Они хотели заметок, которые писать было легко, но сильно противно. Какую-то хрень с приключениями, кровью и спермой. Я не понимал тогда, как и сейчас не понимаю, что они там говорили про новые «Известия», про старые «Известия». Редакция той поры хотела сама не знамо чаво. Не помню уже кто, но позвонил мне из редакции и попросил что-нибудь такое…
Я вспомнил, что черт знает когда, только начав работать в Одессе, я написал заметочку о коте, который живет на дереве. При наведении «порядка» на Греческой площади — то бишь при сносе игровых павильонов, кот сиганул с крыши павильона на ясень и не слезает. Ему смастерили домик, подают на веревочке ведро с едой, кот там живет без кошки, но в свое удовольствие. И уж не помню кто в редакции, но тогда меня посрамил — как это я додумался…
Я считал, что для последней полосы заметка в самый раз.
И вот теперь, вспомнив об отвергнутой кошачьей истории, я послал ее снова, тем более что кот менее популярным не стал, его теперь даже показывали туристам. Мало что эту чепуху напечатали как серьезный материал — ее даже хвалили и отметили.
Дардыкин, сообщая о распродаже «Известий», говорил, что вот-де наступает для газеты день, когда идет проверка на верность и пр. Я сел на паровоз и приехал. И правильно сделал. Знаешь, почему? Потому что в тот день в последний раз увидел всю нашу собкоровскую братию. Пушкаря, Чемонина, Петра Ворошилова, Баблумяна, Кондратова, Матуковского, Дергачева… Славный у нас был корпус. В «Комсомолке» был хорош, но у нас — просто класс. Жаль, что об этом никто не напишет.
Я был в каком-то смятении, в недоумении. Продажа акций была не просто финансово-торговой операцией, а чем-то другим. Это было как продажа своей хаты в селе (а это совсем не жилье, как квартира в городе), после чего в чужие руки уходит не только угол, где ты ел и спал, а целый мир, и мне стало как-то сильно хреново. Какой-то джинсово-неуверенный пробежал Игорь. Совершенно неожиданно подошел Дардыкин, начал хвалить мою заметку про кота — им же обкарнанную и по сей причине потускневшую и потерявшую идею. Я писал что-то такое, как явление. «Лепрозорий». Получился репортаж из лепрозория. Друзенко тоже был растерянным и, что случалось редко, не захотел идти в гостиницу и вмазать, хотя сало было с «Привоза» и водка приличная.
Уже потом, в гостинице, я понял: отныне газете нужны будут другие перья, собкоры, редакторы. Наше время ушло. Во всяком случае — мое.
У меня есть опыт работы в «Комсомолке» и в «Известиях», мне там и там работалось комфортно, но это два разных мира. Сопоставление их бессмысленно. Наибольше их роднит, пожалуй, только падение. Но в своих размышлениях я пришел вот к какому выводу.
Как-то В. Н. Севрук, еще в своем страшном статусе, выступая на собкоровском совещании, как бы вскользь и как бы шутя, сказал, что в «Известиях» витает неистребимый меньшевистский душок. Сказал не зло, и лично я посчитал это комплиментом. Пережили мы большевистскую эру, переживем и эру дикого капитализма, даже если «Известия» перестанут выходить вообще. Найдется в грядущих временах человек, который достанет их из небытия и воскресит. И чем больше мы оставим памяти о своей газете, тем шансов на это больше…
На первый взгляд, Капелюшный в этом письме местами отходит от темы продажи акций. Мне же кажется, что здесь ничего не говорится лишнего — по письму видно, с какими настроениями люди прощались не только с ценными бумагами «Известий», но и с лучшим, что было в «Известиях».
В один из дней мне позвонил Дардыкин:
— Будет время — загляни, пожалуйста.
Мы всегда были и оставались взаимно вежливы, хотя в последний год очень расходились в оценке многого из того, что появлялось на страницах газеты, как редактировались материалы на выпуске. Но я умел, да и он старался быть выше расхождений в профессиональных вкусах.
В огромном кабинете два стола, один для заседаний, встреч с гостями, переговоров. За него и предложил сесть Сергей.
— Мы разве надолго? — спросил я.
— Ну, как пойдет разговор…
То, что я услышал, не забывается.
— Ты из числа тех, у кого наиболее солидный пакет акций — 0,64 процента. Но тебя пока нет в списке тех, кто продаст их ОНЭКСИМ-банку.
— Продам тому, кто больше за них даст, — ответил я.
— Но ты же патриот «Известий».
— Конечно, — сказал я, — но я еще больший патриот семьи. Если тебе интересно, скажу, что она из шести человек. Двое детей — школьников, двое стариков — ветеранов войны, не ахти зарплата у жены. Кроме того, я помогаю родной сестре в Донбассе — там четыре человека и полная нищета, как везде на Украине. Поэтому я заинтересован в обострении конкуренции между «Лукойлом» и ОНЭКСИМ-банком. Кто выше поднимет цену, тому и отдам.
— Ты же понимаешь, — продолжил Дардыкин, — что если твой большой процент достанется «Лукойлу», это может помочь ему овладеть контрольным пакетом, и тогда мы все проиграли, Игорь не будет главным редактором. Выходит, что потенциально ты можешь быть против Игоря, недругом редакции.
Я разозлился и ответил, что потенциально пошлю его, давнего своего приятеля Сережу Дардыкина, на несколько букв, если он будет со мной говорить в таком тоне.
— Тогда слушай, — сказал он. — Егор Друзенко, почти вдвое младше тебя, оказывается мудрее тебя, смотрит в будущее. У него тоже большой пакет акций, и мы с ним договорились, что он продает их ОНЭКСИМ-банку, а мы взамен оставляем его отца, Анатолия Ивановича Друзенко, первым заместителем главного редактора. Если ты последуешь примеру Егора, то останешься замом главного…
За многие годы пребывания в этом кабинете я несколько раз выходил из себя, о чем сожалею. Но никогда еще он, кабинет, не видел меня в таком состоянии, как при этих последних словах, и не слышал того, какой силы и какие звуки я издал. Я послал его не на три, а на все тридцать три буквы в многоэтажном их построении. Распахнулась дверь, на пороге был ошарашенный Агафонов:
— Что случилось?!
Повторись ситуация сегодня, я, наверное, повел бы себя так же — очень уж меня достала наглая спекуляция на «патриотизме». Хотя понимаю, что сдержанность больше красит человека.
По-другому я реагировал, когда через несколько дней в ином стиле со мной говорили, не предлагая никаких должностей, два человека — они тоже убеждали продать акции ОНЭКСИМ-банку. Сначала это был Владимир Сунгоркин. Оказывается, его «Комсомольская правда» уже сотрудничала с этим банком, продала ему часть своих акций. Володя считал, что было бы хорошо для дела, если бы в одном медийном холдинге пребывали две всегда дружественные газеты — «Комсомолка» и «Известия». Я и ему сказал, что у меня нет ни симпатий, ни антипатий ни к ОНЭКСИМу, ни к «Лукойлу», у меня просто бизнес и ничего кроме бизнеса — у кого будет лучшая цена, тот и хозяин моих акций. Через пару дней объявился Саша Гордин — я о нем уже рассказывал. Когда-то я давал ему рекомендацию для поступления на журфак МГУ, через несколько лет после его окончания он пришел к нам генеральным директором совместного предприятия с немецкой «Бурдой», а сейчас приехал ко мне в качестве менеджера ОНЭКСИМ-банка. Сообщил своему начальнику Кожокину, что меня знает, а тот знал из редакционных бумаг о числе моих акций, и вот теперь Саша явился ко мне агитировать в пользу своей новой конторы. Назвал цену, я ответил, что пока не знаю, сколько могут давать нефтяники. В итоге встречи Саша сказал, что все понимает, доложит Кожокину. И тут у меня раздался звонок от директора департамента общественных связей «Лукойла» Александра Василенко, правой руки Федуна в отношениях с «Известиями». Каким-то образом он прослышал о размерах моего капитала, предложил сумму, которая была несколько ниже банковской. Я сказал, что она меня не устраивает, на что Василенко ответил: можем еще подумать. Договорились созвониться после Пасхи, первомайских праздников…
