Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ
— Кто есть Пушкин? Как его имя и отечество? — спрашивает.
Ну, что ему отвечать? А он торопит:
— Давай, гад! Признавайся дальше!
— Пушкин Александр Сергеевич, — отвечаю.
— Где проживает?
— В… Москве.
— Где работает?
— В… союзе советских писателей.
— Так, значит, он тебя и завербовал?
— Да…
— А ты по его заданию кого завербовал?
Вот так штука, — думаю. — Кого же мне после Пушкина называть?
Следователь опять меня торопит. И начал я "вербовать" первых пришедших мне на ум русских писателей, да простят они, покойники, меня грешного.
— Завербовал я, — говорю, — Михаила Юрьевича Лермонтова, Федора Михайловича Достоевского, Льва Николаевича Толстого, Николая Васильевича Гоголя, Глеба Успенского и Лидию Чарскую.
Перечисляюя, таким образом, покойных русских писателей, а детина радуется и от удовольствия руки потирает. Записали мы всю сочиненную мною нелепицу, я подписал ее и удостоился похвалы следователя:
— Молодец, гад. Сразу раскололся. За это я тебе смягчение приговора исхлопочу.
И отправил меня, слегка ошеломленного, обратно в камеру…
На второй допрос вызвали меня спустя два месяца с лишним. Следователь новый. Морда удивительно злющая. Глазищи сверкают от ярости. Ругается и орет:
— Ах, ты, вражья сволочь! Шутки шутить с нами вздумал? Русских писателей вербуешь? Мертвецов? Ну, мы тебе за это вложим. Все печенки-селезенки из тебя вытряхнем. Эй, телемеханики!
Прибежали тут двое дюжих молодцов и взялись за меня. Бьют по чем попало, а следователь приговаривает:
— Это тебе за Пушкина. Это за Лермонтова. Это за Глеба Успенского.
Особенно сильно, знаете, били за Лидию Чарскую. Чем она им не понравилась? И что они со мною дальше делать будут? Не имею понятия…
6. Опасные фамилии
— Если б не моя фамилия, я, пожалуй, и в тюрьме бы не сидел. И угораздило же меня родиться в семье, носящей такую опасную фамилию.
— Какую именно?
— Троцкий…
— Да, фамильица неудачная. Вы что же, родственник Льва Давыдыча?
— Ничего подобного. И не троцкист, не оппозиционер, даже не еврей. Просто однофамилец. Павел Степанович Троцкий.
— Вы бы это сказали своему следователю.
— Говорил сотни раз.
— Ну и что же?
— И слушать не хочет. Смеется, негодяй, и откровенничает. "Мне, — говорит, — выгоднее тебя в концентрашку, как Троцкого, загнать, чем выпустить на волю".
— Напрасно вы до ареста свою фамилию не переменили.
— Но ведь это же бесполезно. Вон немец, Карл Иванович Блюхер изменил фамилию на Иванова. Все равно арестовали. А теперь его обвиняют в том, что он, будто бы, брат маршала Блюхера и менял фамилию с целью маскировки своих вредительских деяний.
— Может быть, он действительно родственник злосчастного маршала?
— Такой же, как и вы. Не больше… Полтора десятка холодногорцев арестованы за то, что имеют "опасные фамилии". Среди них украинец Крыленко, евреи Каплан и Блюмкин, немец Блюхер, грузин Бараташвили, татарин Карахан, Бухаринцев и Рыковский. Последних двух энкаведисты очень быстро переделали в Бухарина и Рыкова.
Крупные судебные процессы в Советском Союзе обычно сопровождаются арестами родственников подсудимых. "С профилактическими целями", как говорят энкаведисты. Затем арестованных обвиняют и судят по неписанному правилу НКВД:
"Был бы человек, а статья найдется и дело пришьется…"
Один из обладателей "опасной фамилии" в Холодногорске слезно умолял своего следователя:
— Гражданин следователь! Помилуйте! Ведь я ни в чём не виноват.
— У тебя вражеская фамилия, — заявил ему энкаведист.
— Ну, какая же вражеская? Ведь я не Троцкий. Совсем нет. Я — Тороцкий.
— Это ничего. Мы тебя моментально превратим в Троцкого…
И превратили.
7. Богач
Стахановца Хумаринских угольных рудников, Афанасия Тепнова вызвали в Карачаевский областной отдел НКВД и предупредили:
— Вы, товарищ, поаккуратней деньгами бросайтесь. Без рекламы. Иначе вам нехорошо может быть.
Находясь в состоянии некоторого подпития, Тернов бурно возмутился:
— А в чем дело?! Мои деньги, я ими и бросаюсь. Не ворованные, а заработанные стахановским трудом. Я — знатный стахановец. Я советский богач. Своими трудовыми рекордами крупные суммы зарабатываю. И желаю их тратить, как настоящий богач. Кто мне это запретит?
Ему возразили:
— Вы не очень дрыгайтесь, товарищ. Что такое стахановщина, мы знаем. Как на вас работает целая бригада шахтеров, тоже знаем, И советуем внять голосу благоразумия, иначе в тюрьму сядете.
— За что?
— А за то, что безрассудной и наглядной для всех тратой денег вы возбуждаете зависть части малооплачиваемых трудящихся и вызываете у них недовольство советской властью.
— Меня, знатного стахановца, в тюрьму?
— Вас. Иногда мы и знатных стахановцев сажаем. Так что сократитесь, товарищ…
Афанасий Тернов не внял "голосу чекистского благоразумия". Правда, первые дни после беседы с энкаведистами он все-таки сдерживался и свои стахановские заработки тратил потихоньку, но затем снова начал сорить деньгами. Сорил он ими до тех пор, пока не очутился в Холодногорске.
8. Выигрыш
Сапожнику Михеичу повезло первый раз в жизни: по облигации внутреннего займа он выиграл 25 тысяч рублей. В городской сберегательной кассе, где он получал свой выигрыш, ему, однако, сказали:
— Вам бы, товарищ, следовало пожертвовать часть выигрыша государству. Например, в фонд Красной армии. Куда вам такую уйму денег? Человек вы пожилой. До самой смерти, пожалуй, весь выигрыш не истратите.
От этих слов заведующего сберегательной кассой сердце Михеича неприятно ёкнуло.
— А сколько же нужно пожертвовать? — спросил он, предчувствуя недоброе.
— Ну, например, тысяч десять.
— Что-о?! — завопил Михеич. — Десять тысяч?! Такие деньги на ветер выкинуть? Да за кого вы меня считаете? За дурака?
Старый сапожник был жаден и делиться выигрышем с государством ему не хотелось. Кроме того, он уже успел распределить выигранные деньги по статьям расходов. Идя в сберегательную кассу, он мечтал:
"Куплю себе хороший костюм, даже два. Старухе своей — пару шелковых платьев, даже две. Приобрету трехрядную гармонь и часы с цепочкой. Возьму в сапожной артели двухмесячный отпуск и, вместе со старухой, поеду на курорт…"
Государство в эти мечты никак не укладывалось. Все же Михеич, скрепя сердце, отделил от толстой пачки денег две сторублевки и пододвинул их к заведующему сберкассой. Потом, подумав и вздохнув, добавил еще сто рублей и пятерку мелочью.
— Вот, гражданин зав. Триста пять монет. Больше не могу. Для меня и столько государству пожертвовать трудновато. От необходимых расходов отрываю. У меня свои расчеты.
Заведующий от пожертвования отказался:
— Заберите ваши деньги, гражданин. Советское государство в них не нуждается. Только, как бы вам, за вашу жадность и насмешку над государством, после не пришлось пострадать.
Михеич досадливо отмахнулся от него рукой.
— С деньгами-то я не пострадаю. А вот без денег настрадался предостаточно…
Этот разговор в сберегательной кассе происходил утром, а вечером случилось то, на что намекал заведующий. К Михеичу, как поется в одной тюремной песне, "приехал в гости черный воронок…"
Суд приговорил старика, как врага народа, к десяти годам лишения свободы с конфискацией имущества. Таким образом, государство получило обратно рыигрыш полностью, да еще с "процентами"…
В Холодногорске Михеич плачется:
— Будь они прокляты с ихним разнесчастным выигрышем. Лучше бы я им его весь добровольно отдал или совсем не выигрывал. Из-за ихнего выигрыша придется мне, старику, безвинно в тюрьме погибать лютой смертью…
9. Семь-восьмых
Колхозник сельскохозяйственной артели "Путь Ленина", Егор Назаров шел поздно вечером с поля домой и на-ходу ужинал. Срывая колосья недозрсвшей пшеницы, он разминал их в руке, сдувал с ладони шелуху, а зерна бросал в рот.
Во время этого занятия ему следовало оглядываться по сторонам, но, задумавшись о своей горькой жизни, он позабыл про обычную меру предосторожности против слишком рьяных охранников колхозного урожая. От своих мыслей он очнулся лишь тогда, когда перед ним вырос, вынырнувший на лошади из-за бугpa, объездчик-комсомолец. Похлопывая себя плеткой по рыжему рваному сапогу, колхозный охранник сердито спросил:
— Закусываешь, Егор?
Покраснев и с трудом переводя дыхание, колхозник, запинаясь, ответил:
— Да вот… сорвал… пару колосьев…
— Врешь, Егор, — перебил его объездчик. — Не пару колосьев ты сорвал, а больше. Я за тобой от самого полевого стана наблюдаю. Всю дорогу ты колосья рвал и зерно ел… А знаешь, что за это полагается?
