Андрей Левкин - Из Чикаго
Я шел по Мичиган-авеню и умилялся тому, как тут хорошо со стилем. И дома вокруг лупа покрашены в нетривиальные цвета, и небоскребы аккуратные и чрезвычайно изысканные. И, скажем, если черный Willis, то перед ним будет клумба с цветами и цветными шарами, а если почти такой же черный на Мичиган, то козырек над входом в его блестящую чистоту будет алого цвета. То есть он там такой и есть, большой и выпирающий из здания чуть ли не до проезжей части. А так чтó, Мичиган и Мичиган. Шел и продолжал думать о литературе.
Но на ходу лучше думается о субъективном и даже личном, хотя и это может иметь свой смысл. Что касается особенностей дескрипции. Она в общем может и не быть продуктом интеллектуального отношения к природе. Я, например, русский, но — не российский русский, из Латвии. А это разные истории, поскольку мы там не такие социальные/общинные, как российские русские. У тех-то да, общие мысли, социальная точка зрения, они неизбежно share some map of how-it-is-in-reality. Mind map, mindset у российских русских совпадают, им хорошо, им всегда есть о чем поговорить друг с другом. Они могут обсуждать свои схемы и биться за «true opinion» по поводу каждого элемента. Разумеется, поэтому они должны любить нарративы и story-telling — это, среди прочего, есть их способ улучшить свое представление о мире, уточняя (story-telling) свои карты. Конечно, это потому, что пространство, в котором они действуют и думают, общее и их в нем много. Каждая тамошняя история им сразу понятна. У них нет необходимости описывать все подряд, они все время share their lives.
А мы у себя, в Латвии, не такие социальные. Потому что нас немного. И у нас мало общих историй: сколько мы их можем произвести? Кроме того, если бы мы все же стали рассказывать какие-то свои истории, то зачем и кому? Нам это не надо, эти истории и так известны, а если для России (раз уж мы русские), то кто в России понял бы, о чем это? И наоборот: по правде, их нарративы нам вполне чужие. Понять-то можем: их представления о жизни более распространены, растиражированы; но чтобы сопереживать — вряд ли.
Да, как латвийские русские мы делим с российскими язык, крупную часть культуры, в каком-то смысле даже историю — не всю, конечно, и, разумеется, в том, что касается событий, а не их интерпретации. Но мы не используем эту их умственную карту реальности. Ни mind map, ни mindset. К тому же у нас foggy, fuzzy, unstable identification. Мы, даже при желании, не можем сразу рассказать историю, нам сначала придется описать свои обстоятельства. Разумеется, это склоняет работать именно с descriptions. Мы в быту к этому приучаемся — а иначе никто не поймет.
Это и есть самое простое пояснение разницы между прозой в варианте descriptions и нарративной. Хотя все на свете в каком-то смысле нарратив; ладно, пусть будет между descriptions и story-telling. Но русские латвийцы физиологически не одиноки, есть и другое место, где сейчас ведут себя так же, — в arts. Разумеется, этот вариант интереснее.
Светский центр
Но — ups — я оказался в точке, где мысли о литературе следовало приостановить. Впереди были мост, река, башня «Чикаго трибьюн» и небоскребы со всех сторон. В том числе и Трамп-тауэр, почти что реплика Уиллиса: с похожими уступами, но сглаженная по ребрам и не из черного, а светлого стекла. Тут река, мост, улицы — пустой пятачок, так что небоскребы обступали его со всех сторон, были все сразу и очень хороши. А перед «Чикаго трибьюн» стояла громадная Мэрилин Монро, которую уже видел накануне. Метров в десять — из того фильма, где она на решетке метро в Нью-Йорке. Тот самый светский центр города. Небольшой, да. Вообще, Монро тут не выбивалась из стиля: на мосту стояли небольшие башенки, украшенные барельефами. Один из них выпукло представлял даму, ничем не хуже Мэрилин, но в отличие от прихлопывающей юбку Монро эта гордо расправила верхнюю часть тела, а правую ногу эффектно выдвинула от бедра вперед. Судя по тому что за ее спиной группа рабочих (на барельефе) что-то долбила, дама олицетворяла собой освобожденный труд. Поверх этой группы в небе возлежала вторая дама, в раскидистой позе — в XIX веке в такой позе изображали дам на диване. Но эта возлежала в воздухе, поскольку у нее были крылья. Она трубила в длинную трубу, подтверждая и олицетворяя непременную победу свободного труда на общее благо.
Река Чикаго с моста выглядит лучше, чем в той щели, которая видна со стороны озера, с LSD (где две стены небоскребов лицом к лицу, а между ними чуть-чуть воды). Здесь у нее была и набережная, на которой имелись скверики и ларьки. Прогуливались люди с собаками. Речка не широкая, даже ýже Москвы-реки.
То место, где стоит Мэрилин, — уже по ту сторону, где Мичиган-авеню неформально называется Волшебной милей. Стоит недалеко от входа в здание «Чикаго трибьюн». Под ее платьем и от дождя укрываются (как раз начался). Ступни длиной в метр, красный лак на ногтях уже немного облупился. Она тут не навечно; это у них такое место, где время от времени ставят что-то знаковое. Года два, что ли, назад была громадная объемная репродукция картины «Американская готика» (мужчина с женщиной, лица вытянутые, у него в руках вилы, все знают). Они тут выглядели даже внушительнее, чем на оригинале, а оригинал я видел накануне, в Арт-институте. Монро вскоре тоже собирались демонтировать, повезут в Калифорнию. Чтó поставят на этом месте — еще не решили.
А небоскребы отсюда выглядят просто замечательной группой. Там же, на краю улицы возле здания газеты, памятник некому журналисту и спортивному комментатору, бронзовому за микрофоном: Jack Brickhouse, «Зал славы. Радиовещатель», годы жизни и смерти, а также — судя по всему — личный радийный слоган: HEY-HEY. Сбоку на постаменте изложены его заслуги перед городом (в особенности многолетнее комментирование игр Chicago Cubs). Сама Magnificent Mile уже была описана: улица, дорогие и всякие магазины, что тут еще добавить. Сбоку в здание «Чикаго трибьюн» вмурованы разные достопримечательные камни с подписями: «Белый дом, взято из внутренней стены во время реконструкции в 1950 году», «Из собора Святого Петра в Риме», камешки из двух камбоджийских храмов, одна небольшая маска-лицо из британского парламента, камень из Миссури — «из пещеры индейца Джо» (марктвеновского), из Пещеры мамонтов в Кентукки и даже камень из какого-то стокгольмского строения, а также — из пещеры Сивиллы.
Тюльпаны тут были алые и лиловые, ветер их мучил, но ничего — они плотные и не ломались, хотя уже наклонились параллельно грунту. Еще вывеска на стройплощадке: «Warning! Hard Hat Area! All visitors must report to construction office». Пора было пить очередной кофе, но впереди, помнится, водонапорная башня, где — если перед ней свернуть налево — начнутся полуфранцузские кварталы, а там и «Старбакс». По дороге попался «Apple-стор», небоскребы не прекращались. Наконец возникла Water Tower и еще один выдающийся небоскреб чуть левее — тоже черный, с двумя высокими антеннами.
В «Старбаксе» была очередь, да, собственно, уже и еды хотелось. Неподалеку должен быть и какой-нибудь фастфуд. Все же у них хорошо строят — не только по отдельности, но и кварталами: небоскребы, здания какой-то промежуточной высоты, немного пустоты, двухэтажные, еще промежуточные, этажей в десять. Аккуратные, друг друга не загораживают, все как-то в комплекте и по-человечески. Вот дом, новый, два корпуса, этажей в двадцать, светло-кирпичного цвета, но не розовый, по торцам стен, будто муравьи, цепляясь друг за друга, ползли наверх черные пожарные лестницы, в сумме выглядящие вертикальной грудой сухих насекомых. Ну, это лирика, но красиво строят, хорошо вписывают, ничего лишнего, цвета правильные. Фастфуд нашелся рядом. Был полупустым, ел я там что-то, не помню что, и прислушивался, как за столиком поодаль разговаривают две дамы-тетушки. Не специально подслушивал, а как-то зацепился. У них было так: «Моя главная проблема, — говорила нараспев, уже немного со старческими интонациями дама, — в том, что я всегда слушала его советы…» Вот и пойми, в чем тут дело: то ли советы были никудышными, то ли он умер, а теперь кто посоветует?
Потом стал додумывать свое: как-никак, уже немного устал, а тезисы не готовы. Было уже около двух, в четыре в гостиницу подъедет Кутик, чтобы обсудить детали воркшопа. Додумывать пошел в «Старбакс».
Словом, art как дескрипция и наоборот: в этом все дело, в моем случае. Я же не story-teller, для меня проза — это просто часть contemporary art, но не в визуальной форме, а сделанная словами (разумеется, когда я пишу другие тексты, а не этот, этот — строго в рамке: Чикаго как Чикаго, plain text, ничего больше). Но если проза трактуется как арт, то в этом случае нельзя plain изложить свои идеи — их следует представить. Это второй, более серьезный аргумент против нарративов.
А что касается Meta-school, от лица которой и как часть которой меня пригласил сюда Илья, — да, я работал с ними лет двадцать, только я не поэт. Разница есть, но мы в общем поле. Им-то лучше, конечно: поэт может сделать целый текст за счет единственной штуки, а прозаик не может. Но этот факт не затруднял взаимопонимание. Просто в такой литературе поэты производят текстами перформанс, а прозаик сначала должен сделать, что ли, инсталляцию. Вот тут возможны и нарративы, которые включаются внутрь как часть инсталляции — чтобы ее обслуживать.
