Мария Дубнова - В тени старой шелковицы
Ефим выздоровел.
В том же, 1939-м им с Саррой дали от завода комнату в новом трехэтажном кирпичном доме на Сходне, на Первомайской улице. Комната была теплая и светлая. Кроме Ефима – главного механика, в квартире жили с семьями главный инженер и начальник лаборатории завода.
Шейна отдала Марину родителям, поставив дочери жесткое условие: никаких яслей, никакого детского сада. Только няня, на которую она – Шейна – сначала еще посмотрит.
Сарра сердилась, но няню нашла.
Сарра не умела спорить с мамой.
Девочки мои
– Что это?
– Борщ!.. – Оля маминым жестом вытерла руки о передник, присела рядом с мужем на табуретку. Умелица. Хозяйка дома.
– А-а… – Соломон неопределенно повозил ложкой по тарелке. – М-м… Вкусно, – принял он решение. – Да. Вкусно.
Оля просияла. Она полдня убила на этот борщ. Примус коптил, кухня пропахла керосином и переваренной капустой. Оля подвинула мужу сметану, хлеб.
– А сама? Есть будешь?
– Конечно. Сейчас.
Метнулась, поставила себе тарелку. Налила. Села. Попробовала. Черт. Вроде делала все, как мама говорила.
Соломон съел, дочиста обтер тарелку кусочком хлеба.
– Вкуснотища.
– Да? Тебе правда понравилось?
– Конечно. Иди ко мне.
Дальше все снова было хорошо. Восхитительно просто.
Продукты в Егорьевске не продавали. Их не было, и всё тут. Был лес, в нем – грибы, ягоды. В речке рыба. А в магазинах – ни-че-го. Карточки давно отменили, была зарплата – а Соломон очень хорошо зарабатывал: член администрации станкозавода, тяжелая промышленность, самые большие деньги… Но купить на эти деньги в Егорьевске ничего было нельзя. Каждое воскресенье Оля с Соломоном садились в электричку и ехали к Шейне, в Москву. За неделю мама собирала им на рынке продукты: картошку, морковь, лук, покупала и готовила к их приезду рыбу, варила курицу или мясо… Из Москвы в Егорьевск везли даже яблоки и сливовый джем… Шейна, щепетильная до чесотки, пыталась отчитаться перед Соломоном за каждый оставленный ей гривенник: вот сахар купила, хлеб – он в рыбу пошел… Соломон каждый раз ее останавливал: «Евгения Соломоновна, прошу вас, не нужно. Рыбу и курицу мы все равно не возьмем, оставьте себе: Миррочка поест, Павка, Маришу покормите…»
– Соломон! Что ты говоришь! Отец работает, мы не голодаем… Ефим для Марины все дает…
– Конечно. А я – для Павки. Он же мой шурин, в конце концов! Парню четырнадцать лет, он растет, аппетит, как у коня… И оставьте эти разговоры, смешно слушать.
Шейна вызывала Олю на кухню, раскрывала перед ней собранную сумку:
– Здесь томат, добавишь в борщ перед свеклой, в самом конце… Запомни: борщ любит укроп, вот тут сухие семена, кинешь щепотку… – Шейна покосилась на Олин живот – нет, пока впалый. Тощая, как коза. – Голодаете, что ли?
– Нет. Соломон нормально ест.
– Как это?! – изумилась Шейна.
– Мам, я невкусно готовлю, ясно? Он ест, а я не могу.
– Ай, вейз мир… – протянула Шейна. – Беги, хватай свою тетрадку, запишешь… Я тебе расскажу… Так… Начнем с рыбы. Гефилте фиш… Берешь карпа…
– Мама! Какой карп? Мне бы картошку пожарить так, чтобы она не хрустела, как яблоко, и чтоб в кашу не превращалась!
– Картошку? Ерунда, запоминать нечего. Жаришь на сильном огне, без крышки. Долго. Потом перемешиваешь, но не мучаешь… Солить в конце. Потом – накрыть крышкой и уменьшить огонь. Ладно, продолжаем, пиши: берешь карпа, но не огромного, а среднего… – Шейна улыбнулась и бросила взгляд на улицу, будто эти средние карпы так и летали за окном, только руку протяни…
– Мам! Я не буду учиться делать карпа.
– Да? – Шейна очнулась, растерянно побродила глазами по кухне, увидела сумку. – А может, и правильно. Я тебе рыбу сама нафарширую. Так, курица еще полежит, но бульон выпейте сегодня, а можешь на нем сварить чолнт: добавишь фасоль, она разварится, потом картошку… Фасоль я купила, вот она… Куда ты смотришь? Но главное… Голда!
Если мама говорит «Голда», а не «Оля», значит, мама закипает.
– Да, мама, я слушаю!
– Первым делом сделай что-нибудь с мясом. Только сегодня утром достала. А то оно испортится!
Оля старалась внимательно слушать, но информации было слишком много, в коридоре гудел голос Соломона, ей хотелось скорей к мужу и чтобы уже обратно, в Егорьевск: виделись они нормально только в выходной, Соломон работал с утра до ночи.
…Утром, помня мамин наказ – первым делом употребить мясо, Оля кинулась к тете Шуре, соседке: «Научите!
Я только продукты порчу!» Тетя Шура кивнула: «Сиди, смотри». В воскресенье ее муж заколол козленка, и Шура аккуратно закладывала мясо в чугунок, перекладывала его луком, сальцем, солила, сыпала какие-то семена. Ставила в печь.
– Ой, а у нас нет печи, у нас же дача. Завод выделил на лето…
– Тогда то же самое – на примус. Протушится – добавишь картошки и водички малек. Можно морковки.
– А без сала – тоже вкусно?
– Сала, что ль, нет?
– Нет.
– Держи, чуть отрежу…
Жаркое Соломон тоже нахваливал, правда, ел медленнее, чем обычно. Оля попробовала – и с полным ртом, с улыбкой на лице двинулась к помойному ведру. Аккуратно, чтобы муж не видел, выплюнула. Ее чуть не стошнило. Ну и, спрашивается, зачем она положила туда это вонючее сало? Боже, какая гадость. Аж выворачивает…
Оля представила, как мама встала на рассвете, оставила спящую Маришу, помчалась на рынок, выбирала там этот кусок мяса… Маму стало жаль до слез… А еще предстояло нагреть воды, оттереть от сала тарелки, миски, кастрюлю…
– Оленька! – позвал Соломон из-за занавески.
– Сейчас! Подожди! – Оля злилась на себя, гремела посудой. Неумеха. Могла ведь у мамы научиться, успела бы! Так нет, просидела до двадцати восьми лет, всё книжки читала, вместо того чтобы суп варить да тесто ставить. Как мама-то справляется? А ведь на ней и дом, и стирка, и уборка… Маришка маленькая. И нам еще готовит… Ничего, научусь. Кошмар как есть хочется. Оля засунула за щеку оставшийся кусок хлеба, стало полегче.
– Оленька! У нас хлебушка не осталось?
Вот черт! Что за день сегодня?..
Взяла миску с замокшей, пустившей сок малиной, обреченно двинулась к мужу. Десерт.
Вдруг хмыкнула.
– Чего веселишься?
– Вспомнила… Утром в лес за ягодами бегала, полный туесок малины набрала, прибегаю к Пане, спрашиваю: а что вы с ягодами делаете? И так собой горжусь, ты не представляешь! Думаю, сейчас поражу ее своей расторопностью. А она плечами так пожимает и говорит: «Да на хрен тебе ягоды… Че с ними делать… Детей у вас нет, на варенье сахар жалко, высушить ты не сумеешь… Так сожрите – и всё!»
Соломон улыбнулся, взял полную ложку ягод. Оля нежно посмотрела на него.
– А мама моя варила из малины кисель. Как-то картошку терла, сок из нее выжимала, это крахмал был… Ох, не забыть бы спросить…
Была еще одна вещь, о которой Оля очень хотела расспросить маму. Оле казалось, что она помнит: еще в Новой Праге, еще в те старозаветные времена, когда у Мэхла Ровинского был свой дом и магазин, мать с отцом сильно ругались из-за какой-то женщины. Татьяны, кажется.
Что это была за история, Оля не знала, никогда никого не расспрашивала, но теперь ее это очень занимало.
Потому что после свадьбы вдруг выяснилось, что Соломон уже был женат. Тринадцать лет назад. Ему тогда было 23 года, он женился – и через три месяца развелся.
Но три месяца он ведь с ней жил!
И спал.
От этой мысли Олю бросало в жар.
И эта первая жена наверняка хорошо готовила. А Оля – нет.
Но главное – он ее любил. «Любил? – приставала она к мужу. – Любил?! Ты ее любил?»
Да?!
А я?
Что значит – тоже? От этого мужниного «тоже» настроение падало молниеносно, и на Олю наваливалась тоска. Значит, она, Оленька, кецеле, любимая внучка деда Файвеля, – идет по разряду «тоже»? Хотелось выть. Соломон пытался разрядить обстановку:
– С тех пор как мы с ней расстались, у меня не было женщин… Тринадцать лет…
– Ты не мог ее забыть? Она была так хороша?
– Идиотка… Я вообще не хотел больше с бабами связываться. Никогда. И тут ты приходишь к нам, на второй Седер… Я когда тебя увидел, чуть с ума не сошел…
– Какая она была?
– Не помню.
– Врешь! Значит, красивая… Красивая, да?
– Не помню. Не помню.
Маму Оля так и не расспросила. Ей было неловко.
В середине сентября Соломону дали путевку в санаторий. Соломон достал билеты, и они с Оленькой двинулись на курорт. Но в Кисловодске выяснилось, что путевка на одно лицо… Соломон сдал путевку, и они с женой сняли маленькую комнатку в чистой глиняной мазанке. Есть ходили в общественную столовую, принимали нарзанные ванны, купив на эти ванны абонемент, и даже к врачу ухитрились попасть:
у Оли побаливало сердце, и Соломона это беспокоило. Сам он был давний сердечник, еще с 1919 года, со времен Елецкого погрома, когда он чудом выжил[12]…
В Кисловодске Оля расслабилась: готовить не надо, ходи, лечись, Соломон все время рядом…
