Владимир Уборевич - 14 писем Елене Сергеевне Булгаковой
<…> Расскажу Вам коротко о моей подруге Светлане Гурвич (Бухариной – дочь Н. И. Бухарина от первого брака. – Ю. К.). Она училась в Москве в нашей школе в параллельном классе (враждующем!). Жила она со своей мамой где-то на Воровского, носила папину фамилию и часто навещала его в Кремле, где он жил со второй женой Нюсей. Светлана очень любила своего отца, но поделиться ей было совершенно не с кем. Наверное, потому она очень привязалась ко мне, когда встретила меня в Ташкенте в институте. В Московском архитектурном институте о ее настоящей фамилии почти никто не знал. В 1936 году мама молча повела ее в загс и изменила фамилию, и с тех пор об отце не говорила ей ни слова. Девочка она была замкнутая, тихая и очень похожая на своего отца. Я в то время, напитавшись в Вашем обществе остроумия и всяческих хохм, очень ее веселила. Мы назывались «большой» и «малый» Кусы, то есть Миркус и Светкус.
Эсфирь Исаевна с Академией наук вернулась в Москву, и жили мы со Светой в Ташкенте весело и дружно.
Целую. М.
Москва 1943 – 1944 годы
В ноябре 1943 года, наконец, Московский архитектурный институт тронулся в путь, домой – в Москву.
И я оказалась в Москве на Ржевском вокзале (Рижском), где меня встретили мамины друзья Кагановы и Машенька.
Я поселилась в институтском общежитии в газоубежище во дворе института. У меня много ташкентских друзей. Еще я встретила своих друзей по дому № 11 по Ржевскому переулку, по 110-й школе. В конце ноября в 110-й школе собрались все, кому это удалось в это суровое время. На мое счастье в Москве оказались и Женечка Шиловский, и Юра Филатов, и я натанцевалась с ними в тот день, счастливая и беззаботная вдоволь.
Мне в Москве особенно хорошо: заботятся обо мне многие мамины друзья. Во дворе института живут Штеренберги. Бываю в мастерской замечательного живописца Давида Петровича Штеренберга, который хочет написать мой портрет. «Пока ты такая», – говорит он. Бываю у Лили Юрьевны – у нее всегда интересно. Машенька периодически дает мне рюкзачок картошки, которую мы едим с приправой: крошки черного хлеба, поджаренные на масле.
Учиться мне легко и интересно. Наш любимый профессор и друг Ной Ильич Вайефельд, встретив меня на лестнице в институте, воскликнул: «Сноп ярких лучей», – и это определение, мне кажется, более всего определяет мое счастливое состояние в тот год.
ПИСЬМО № 11
Малаховка 10-VII-63 г.
Друг мой дорогой Елена Сергеевна!
С трудом сажусь за письмо. Настроение тяжелое, подавленное, а тут еще нужно вспоминать «лучшие» дни моей жизни.
Я Вам кое-что рассказала о Петьке. Интересно, что сейчас я с ним иногда встречаюсь и притом дружелюбно. Лиля Юрьевна Брик сейчас с Петей очень дружна, восхищается его эрудицией, памятью и всячески старается мне доказать его незапятнанность в нашем деле. Что-то он ей рассказывал и как-то все объяснил. <…> Надо будет мне как-нибудь поговорить с ним именно на эту тему, понять, почему он вел себя так, узнать, понимал ли он, что его к нам подсылают. В войну, когда всем людям было чрезвычайно трудно перемещаться из города в город, он умудрился навестить меня в Ташкенте, в Москве (1943 г.), а Светлану – в Свердловске.
Ну да Бог с ним. Зря на него потратила столько своего и Вашего времени.
Итак, я переехала от Вас к Светке Гурвич, и через некоторое время институт реэвакуировался в Москву.
В институте у меня появилось много друзей и поклонников. Мне было очень весело и радостно учиться, и эти два года учебы в Московском Архитектурном институте, год – в Ташкенте и год – в Москве, были самыми лучшими в моей жизни с 37-го и по сей день.
Не помню, жила ли я еще у Вас или уже у Светланы, когда я вдруг затеяла поиски мамы. Может быть, мое воображение разжег этот болтун – Петька.
Вдруг я начала в Ташкенте искать маму. Я написала в НКВД запрос относительно ее местонахождения. Забыла Вам написать, что первые годы жизни в детдоме мама писала мне письма. Последнее письмо было от 20 августа 1939 года из Темниковских лагерей. Мама писала, что ее куда-то увозят и потому месяцев шесть писать она не будет, чтоб я не волновалась. Это было ее последнее письмо[7].
Так вот, в Ташкенте я вдруг придумала, что мама где-то близко и вот-вот я должна ее увидеть. На мой запрос я получила вызов в Ташкентское НКВД.
Прихожу. Процедура с пропусками. В кабинете за бюро, на котором стоял стакан красивого чая в подстаканнике с ложечкой, очень приятная женщина прочитала мне ответ: «Н. В. Уборевич осуждена на 10 лет без права переписки»[8]. Мне кажется, что мама писала мне, что дали им по пять лет. Потому, наверное, я и размечталась. 43 – 37 – 6 лет.
Когда утверждались списки студентов и профессоров на предмет возвращения с институтом в Москву, все мои друзья, в том числе профессора, очень за меня беспокоились. Из списка меня почему-то не вычеркнули. И я поехала в Москву. В дороге было весело, много музыки, песен и влюбленных мальчиков. Я цвела.
В Москве меня с большой любовью встретили моя родная, милая Машенька и мамин друг – Саня Каганов.
Поселилась я в общежитии института в газоубежище. Ревматизму моему было там плохо, но я поумнела и не хотела кого-нибудь связывать.
Год прошел счастливо.
Только иногда на меня нападала страшнющая тоска и что-то вроде истерик, да еще в Москве что-то особенно стал досаждать ревматизм. В августе мамина подружка Фиалочка Штеренберг, которая очень любовно меня опекала (она жила во дворе Архитектурного института) предложила мне изменить мою фамилию. Я сказала, что менять не стану, но если выйду замуж, то – пожалуй.
Тогда Фиалка предложила устроить мне фиктивный брак. Мои друзья Жора Татиев и Володя Дановский предлагали себя, Фиалка почему-то стала меня знакомить с Яхонтовым, предлагая его имя. Помню я это очень смутно. В тюрьме я узнала, что на Яхонтова собирается материал, а потом, что он выбросился в окно. <…>
Перед моим арестом было много каких-то неясных событий. Заявился Петька. Сказал, что предложил себя в школу десантников, завел знакомство с некоторыми моими друзьями, водил их к какой-то женщине, которая отсидела и жила в Москве. (Кстати, в лагере я узнала: с 22 июня 41 года из лагерей не отпускался ни один человек. Все оставлялись до окончания войны. Я знала женщину, у которой срок кончался 23 июня. Она сидела со мной. Назывались они пересидчиками.) В июле Петя попрощался и исчез. Мне сказал, что летит в тыл врага.
Фиалка попросила меня забрать от нее вещи (у меня там был чемодан маминых вещей).
Я последнее время ужасающе хандрила. Теперь я уверена, что я предчувствовала, что вокруг меня собираются тучи. Были каникулы. Фиалка пригласила меня отдыхать с ней в дом отдыха актеров на Плес. Путевки не было, но она утверждала, что с директором д/о договорилась. Раз в вестибюле института я увидела человека в форме, я была уверена, что это насчет меня. Встретила на Кузнецком мосту Санечку и Иду (Кагановых). Решила, что их вызывали, хотя они утверждали, что ходили мерить какие-то вещи.
11 сентября 44 года. Утро серенькое, моросящий дождь. Я собрала с собой чемодан чудеснейших маминых вещичек, положила акварель, кисти. Зашла в институт за справкой о выезде на каникулы. Постояла в институте у окна (в черном мамином блестящем плаще), покурила, погрустила.
Сели с Фиалкой в машину ее отчима Коли Денисовского. Под дождичком поехала на речной вокзал «Химки». <…> В вокзальной толпе Фиалка отошла к кассе. Подруга осталась с вещами. Ко мне подошел высокий мужчина в сером костюме и спросил, я ли Уборевич. Попросил выйти на минутку. Подошли к машине. Около шофера сидел кто-то в синем. Сказали, что им быстренько нужно проверить кое-какие документы, что к пароходу я успею вернуться. Так и привезли меня на Лубянку[9]. И я все волновалась, что опоздаю на пароход.
Следователь – взъерошенный псих – кричал, бегал и требовал, чтобы я сознавалась, а я сидела и думала, как успеть или как догнать Фиалочку[10].
Так началась тюрьма. От следователя меня повели обыскивать, забирать вещи. У заключенных (женщин. – Ю. К.) отбирают пояса для чулок, у мужчин ремни, отпарывают пуговицы. По яркому коридору привели в «бокс» – маленькую, ярко освещенную камеру. Состояние, помню, было дикое, начала лепить из хлеба Кола Брюньона, отобрали. Так много волновалась и ждала чего-то, что тут даже успокоилась (одной страшной мыслью было, что Маша узнает, что я сижу).
Целую. М.
* * *
В 1944-м, уже летом, меня пригласила ксебе в гости Елена Сергеевна. Не могу вспомнить, каким образом она меня нашла в институте, припоминаю только, что я была в панике, так как не знала, в чем пойти в гости.
Запомнила, что платье надела летнее светло-синее в более светлый синий горошек. А вот воротничок был недостаточно свеж. Об этом я быстро забыла у Елены Сергеевны. Она устроила проводы Жене, который ехал снова на фронт. За столом были Оленька с Евгением Васильевичем Калужским, мы с Женей, Елена Сергеевна. В подарок Жене были приглашены Качалов и Фаина Раневская.
