Борис Фрезинский - Писатели и советские вожди

На эту реплику П. Когана последовал предельно резкий, можно сказать, даже грубый ответ Воронского: «Клеветнику и сплетнику»[85]. Процитировав полностью приведенный здесь абзац из книги «господина Когана», Воронский продолжал:

«В том, что господин Коган опустился до базарной сплетни в „серьезном труде“, нет ничего удивительного и неожиданного. „Труд“ г. Когана по существу является очень вульгарным приспособлением к коммунизму и к революции человека, который никогда ни революционером, ни, тем более, коммунистом не был и быть не может, но готов в известные моменты (при победе) утверждать: „и мы пахали“. Такие запоздавшие нередко спешат занять самую крайнюю позицию, очень много толкуют о Коминтерне и т. д. Тут ничего не поделаешь.

К сведению читателя, которому попадет в руки книга Когана, — сообщу:

В кафе и ресторанах за все время Нэпа я бывал три или четыре раза. С Пильняком в кафе, тем более часто, я не бывал. Что же касается Коминтерна, то подряда водить Пильняка или кого-либо еще в Коминтерн я не брал. Кроме того, и сам Пильняк — не бычек на веревочке. Оставляя в стороне глубокомысленный прогноз г. Когана о том, почему Пильняк и Всеволод Иванов не пишут лучше, должен еще раз сказать, что утверждение г. Когана есть дрянненькая сплетня и клевета всегда „опаздывающего человека“».

4 февраля 1924 г. бессменный нарком просвещения А. В. Луначарский направил в редакцию «Правды» протест, в котором заявил: «Мы, в Наркомпросе, привыкли относиться к П. С. Когану как к своему человеку, даем ему разного рода ответственные поручения, и удар по нему является в то же время ударом и по Наркомпросу <…> Думается мне, что на это нужно реагировать, но, конечно, в очень мягкой форме, потому что мы все любим и уважаем т. Воронского»[86]. Письмо Луначарского напечатано не было, но 13 февраля 1924 г. на 8-й странице редактировавшейся Н. И. Бухариным «Правды» появилось на пару с другим, не относящимся к нашему сюжету, письмецом читателя, без заголовка, но под общей шапкой «Письма в редакцию» скромно сверстанное письмо. Под ним стояло три подписи: двух членов Политбюро Л. Б. Каменева и Н. И. Бухарина, третьей была подпись А. В. Луначарского. Нельзя исключить, правда, что внутренней причиной, толкнувшей членов Политбюро к написанию этого письма, было не столько желание поддержать заслуженного профессора (которого, скорее всего не занимали внутрипартийные свары большевистских лидеров), сколько намерение осадить Воронского — открытого и пылкого сторонника взглядов Л. Д. Троцкого на проблемы культуры, а Каменева с Бухариным в ту пору объединяло в разной мере яростное и одинаково недальновидное стремление сместить Троцкого с властного Олимпа, что, заметим, в итоге дорого обошлось им самим.

Вот это письмо большевистских вождей:

Мы… отнюдь не входя в контроверзу между т. Коганом и т. Воронским, не беря на себя ответственности за шутливый упрек т. Когана относительно якобы неправильного воспитания писателя Пильняка, хотя мы находим эту шутку достаточно невинной, не можем пройти мимо слишком сердитой и, главным образом, несправедливой характеристики П. С. Когана, которую в раздражении опубликовал тов. Воронский. Мы категорически утверждаем что тов. Коган никогда не называл себя коммунистом и ни на одну минуту не может быть отнесен к числу примазавшихся к победителям людей. Это был за все время своей деятельности очень передовой литературный критик и историк литературы, выдержанный марксист, который, естественно, примкнул к культурной работе советской власти на другой же день после революции, когда победа была еще весьма сомнительной и когда такого рода сотрудничество с нами навлекало на себя громы интеллигенции и казалось несравненно в большей степени опасным, чем выгодным. С тех пор П. С. Коган как в своих литературных трудах, так и в преподавательской и профессорской деятельности и, наконец, в своей общественной деятельности, как президент Академии художественных наук и председатель научно-художественной секции государственного ученого совета, был неизменно добросовестнейшим и талантливым сотрудником советской власти. Мы не можем поэтому не протестовать против характеристики его, которая набрасывает тень на всю его общественную личность и может вредно отразиться на его в высшей степени положительной и важной для советской власти деятельности. Мы выражаем твердую уверенность, что сам тов. Воронский, печатавший большинство статей, вошедших в сборник тов. Когана, в журнале «Красная новь», отнюдь не держится того взгляда на тов. Когана, который выражен в заметке тов. Воронского, и что в данном случае мы имеем дело со слишком большой поспешностью, вызванной обидой мнимой, а не действительной.

Неизвестно, поблагодарил ли письменно П. С. Коган каждого из подписавших это письмо, но его ответ Л. Б. Каменеву действительно существует:

П. С. Коган — Л. Б. Каменеву.

1924, 20 II.

позвольте принести Вам глубокую благодарность за Вашу защиту.

Если бы я был карьеристом, как думает Воронский, я считал бы это письмо в «Правде» венцом своей карьеры.

Я один из тех, чей творческий пыл угасает в атмосфере недоверия и даже сомнения. Без В<ашего> письма я остался бы добросовестным ремесленником, но я не мог бы быть влюбленным трубадуром и Советской Власти и Вашей великой партии.

Если мне и принадлежит какая-нибудь заслуга в общем деле, то это заслуга неучитываемая: я привлек к Вам много сердец, а каждое сердце стоит сотен умов. И это было не усилием, а естественным побуждением моей души.

О своих чувствах к Вам лично не буду говорить, Лев Борисович. Вы навсегда останетесь для меня воплощением того огромного, что совершается сейчас в мире, и я никогда не забуду, что Вы отнеслись ко мне с таким доверием.

Воронский оказался более мелочным, чем я думал. Крупный деятель не может быть таким «личным». Его ответ Вам — это ответ раскапризничавшегося ребенка: «буду, буду, все-таки буду, назло вам всем».

По существу — монополия, на кую (так в подлиннике. — Б.Ф.) претендует Воронский, вредна. Да и природа литературы такова, что она все равно выбьется из-под нее. Мне не раз приходилось слышать от молодежи: «попробуй писать не по-пильняковски, Воронский заест».

Ведь в конце концов всякий неумелый восторг перед Коминтерном будет объявлен демагогией и карьеризмом, а всякая возня с капризничающими и очень спорными талантами будет считаться признаком культурности и хорошего тона.

Ведь даже среди интеллигентов старого типа уже не считают признаком дурного тона самую искреннюю преданность Советской Власти.

Почему же идея, уже психологически покоряющая глубинами ума и сердца в Европе, все еще у нас должна склоняться перед пьяными прихотями литерат. богемы? Почему у нас словно совестишься говорить об Октябрьской Революции тем языком, каким говорит Барбюс или старик Брандес?[87]

Своей шуткой я хотел бы сказать, что Воронский слишком усердно насаждает у нас культ литературной богемы, и глух, если не враждебен, к более суровым и глубоким порывам вдохновения. В таком спорном деле, как литература, должно дать простор выражению всего, что овеяно уже дыханием революции. В<оронский> этого не делает.

Еще раз благодарю Вас.

Поэт, художественный критик и художник Максимилиан Александрович Волошин послереволюционные годы прожил в Коктебеле, лишь изредка выбираясь в Москву и Петроград. После установления в Крыму прочного советского режима он создал в своем доме Коктебельскую художественную колонию для отдыха и работы литературной и художественной интеллигенции. И с самого начала деятельности Колонии Волошин столкнулся с разнообразными притеснениями местной власти, почувствовавшей в нем некоего конкурента. В связи с этим, как пишет биограф Волошина В. П. Купченко, еще осенью 1923 г. В. В. Вересаев посоветовал Волошину написать полуофициальное письмо председателю Совета труда и обороны и председателю Моссовета Л. Б. Каменеву: «Он к Вам, как к писателю, относится очень хорошо»; более того — Вересаев намеревался даже «устроить Волошину чтение его стихов в Кремле»[89].

В феврале — мае 1924 г. М. А. Волошин предпринял первую после революции и длительную поездку в Москву и Ленинград (переименованный так сразу после смерти Ленина Петроград). Поездка была связана не столько тем, что Максимилиан Александрович изголодался по обеим столицам, сколько с его стремлением хоть как-то укрепить свое сильно пошатнувшееся за последние месяцы политическое положение[90]. В Москве, пытаясь прояснить властям свою политическую позицию и смысл своих стихов последних лет, а также ища протекции на предмет литературных публикаций и изданий, Волошин посетил в Кремле председателя Совета труда и обороны и председателя Моссовета Л. Б. Каменева[91].